Василий Масловский - Дорога в два конца

Под вечер колонна остановилась в полусожженном селе. Кроваво-пыльную полоску заката сверху плющила серая глыба тучи. Тихо, как перед дождем. В вербах и на каршеватом болотистом лугу мутными озерами отстаивалась пыль, завернувшая туда с дороги. Дворы позагородили машины, танки, повозки. У плетней хрупали сено лошади. По-граждански неряшливо и озабоченно по улицам бродили ездовые.

Казанцев наплескался всласть у колодца, не спеша вытирался, смотрел, как ковыряет палкой в золе женщина. Карапуз лет трех в рубашонке выше пупка вышатал зубами пулю из патрона, хитро, радуясь своему успеху, посмотрел на Андрея и высыпал порох на тлеющее бревно. Желтая вспышка обожгла ему руку, опалила лицо, волосы.

— Ах ты, волчье отродье! — Женщина нашлепала карапуза, снова вернулась к своему занятию. Карапуз почесал поротый зад, поковылял к раздавленному корыту посреди двора, потянул из-под него железную пулеметную ленту, немецкую.

— Что ты понимаешь! — густой бас за плетнем. — Мой дед сухари в Севастополь на волах возил в Крымскую кампанию.

— Умная голова!.. Это по прямой тридцать, на пузе все триста будут! — петушиный тенорок.

— До Днепра рано считать, — отозвался на спор Лысенков, порезал на брезенте арбуз, прижал к груди раздобытый где-то домашний хлеб, выпеченный на капустном листе. — Садитесь.

Скрипнули тормоза, за танком остановилась машина, на брезент завернул колючий холст пыли.

— Хлеб-соль!

— Черт вас носит, и не пожрать без пыли! — ответили от брезента.

— Мы тоже голодные.

— Извините, товарищ полковник, — узнал Лысенков комбрига.

— Ничего, ничего. Обедаете или ужинаете?

— Пищу принимаем. Принесли еще два котелка борща.

— От стервецы, до чего ж вкусно, — обжигаясь, похваливал полковник. — Берите на довольствие.

— Наш повар капусты сам наворовал, а две курицы в «тигре» нашли.

— В «тигре»?

— Ага. И ведро меда.

— Сладкое любят?

— Они уже на том свете, у ворот Христовых околачиваются.

На запах еды и сочный хруст арбуза подошел кривоногий карапуз, отыскал среди дяденек знакомого, остановился за спиной Казанцева, ковырял в носу и сопел, пока Андрей не заметил его.

— Иди, иди, — дружески подмигнул и поманил малыша Андрей. Малыш с готовностью прыгнул ему на колени и завладел ложкой. Хлеб достал с брезента, предварительно выбрав глазами кусок побольше. — Товарищ майор, — повернулся Андрей к Турецкому, — там его мать. Голодная. Позвать?

Женщина привела с собою и девочку. Солдаты подвинулись. Тихо. Только скребки ложек, сопение да чавканье.

— Любушка, доченька, принеси яблочек. — Женщина переложила ложку в левую руку, ладонью поправила волосы под платок.

Девочка принесла в заполье платьица антоновку в надзелень. В танках у всех были яблоки получше, но девочку обижать не стали. Разобрали яблоки из подола, захрустели сочно.

— Как жить будете, хозяюшка?

— Как? — Женщина поглядела на горбатые силуэты машин на деревенской улице, голопузого сынишку, который кусочком хлеба выбирал остатки каши из крышки котелка, пощупала зачем-то гимнастерку на плече солдата-соседа. — Теперь-то жить можно. Отроем землянку и будем жить… Колхозов, говорят, не будет?

— А что будет?

Женщина стушевалась. Пухлые в суставах пальцы забегали, смяли завеску на животе.

— Настраивайся, тетка, снова на советскую власть. — Солдат, мотавший обмотку, уставился на впалые щеки женщины, траурную чернь под глазами, вывернутая губа дернулась. — Поподменили вас тут.

Женщина отшатнулась, будто ударили ее. Одряблые бледные щеки выжег неяркий румянец. Малыш уставился на мать, бросил недоеденную корку, оттолкнул котелок.

— Это что ж, и ему всю жизнь отвечать за безвинную вину?

— За какую еще безвинную? — Солдат домотал обмотки, распрямил узкую спину.

— Оккупацией глаза колоть?

Лысенков послал солдата, мотавшего обмотки за чаем на кухню, сдвинул котелки на брезенте.

— Ты, тетка, не обижайся. Все мы хватили лиха.

— То-то — лиха!..

Ставни в доме через дорогу закрыты. На колу ограды — горшок битый. Женщина поднялась, дернула за руку малыша, глазами на девочку.

— Пропадать мне с вами.

Лысенков прижал пальцем запрыгавшее правое веко:

— Нехорошо вышло. Бабочка и так замоталась с двумя-то. Землянку вырыть ей, что ли?..

Над крышей сарая, у которого поругивались из-за корма лошадям ездовые, напоминая пожар, разливалось зарево встававшего месяца. По двору, переговариваясь, бродили, искали ночлега пехотинцы.

— В чем дело? Почему стоят? — Сапоги командарма тут же по щиколотку погрузились в коричневую жижу, в лицо хлестко секанули косые струи дождя.

Косой дождь сек колонну, под порывами ветра разбивался о крутые бока танков, машин, тягачей, спины солдат. Колонна толстым, перекрученным, перемешанным жгутом упиралась в серую каменную бабу у подножия холма. Мокрые котелки, оружие, разбухшее кислое шинельное сукно. На толчки в плечи, бока солдаты оборачивались, хмурые, алые, что их выдергивают из привычной сосредоточенности на усталости и нужности идти и бороться с дождем, грязью и пустым желудком. При виде красного околыша и погон лица солдат менялись, будто их отпускали изнутри, и они разглаживались.

— Старик, товарищ генерал, — вынырнул из-за солдатских спин вездесущий и всезнающий адъютант.

— Что за старик?

— Слепой, товарищ генерал, песни поет.

— Какие песни! Что за фантастика!

Высокий худой старец в солдатской фуфайке, с длинной седой бородой, ощупью бегая пальцами по деке, бережно прижимал к впалой груди бандуру. Мокрое лицо его застыло, будто прислушивалось к чему-то далекому. Мальчишка-поводырь на движение старика пошатывался, поводил глянцевитым рукавом одежки под носом. Правое морщинистое веко его все время прыгало, открывало набухшее жилами красное глазное яблоко. Старшина-великан прикрывал их обоих плащ-палаткой, сшитой, наверное, из трех обычных.

— Чи маете время, сынки, то ще заграю? — тихо улыбаясь и продолжая вслушиваться, спросил старик.

— Маемо, батько, маемо! — густо пророкотал над головой деда старшина. Бровастое лицо его нахмурилось задумчиво.

— Так слухайты. — Старин помигал голыми вывернутыми веками, приладил инструмент.

— На устi Самарки-Богу… [6] Самарка — левый приток Днепра, долго была границей запорожских земель. На ней было много боев.

Вода текла по каменному лику степной бабы, по дубленому лицу бандуриста, мешаясь со слезами, мигало мертвое веко поводыря.

Старик пел про атамана Матяша, про обиды турок, про храбрость и товарищескую верность запорожцев. Подошва холма захрясла солдатами, и не видно стало степного идола, а машины, подводы, танки все подходили. Какие в объезд пытались на скорах обойти, застряли.