Василий Масловский - Дорога в два конца

Казанцев вышел покурить, присел на крученый бересток под плетнем, служивший скамейкой. К нему тотчас подсел желтолицый в кустистой бороденке мужик лет сорока.

— Народ куда подевался? — поскреб он костистым ногтем щеку, кося глазом, прицелился щепотью в раскрытую пачку папирос. — Известно куда. Какие в армии, частью поразбежались от этакой-то жизни, частью побили да на работы в Германию угнали, остальных скопом, как скотину, к Днепру метут…

— При татарах такого, должно, не было. Одно звание — жили, — вмешалась хозяйка, нестарая дородная женщина, разогнула заклекшую спину, стряхнула с колен землю. — Вот девочку больную босиком водили по снегу, про мать спрашивали. А мать — партизанка, связная. Пришла домой как раз, голову домыла, в одной рубахе и с мокрой головой на другой конец села бежала… Померла, где же. Девочка вот у меня, с моими. Перебиваемся.

У погреба на скамеечке перекидывала картошку щупленькая девочка-подросток, лицо востроносенькое, синюшное, губы черные, не освежались даже густым и пряным осенним воздухом.

Над двором с клекотом прошлась и легла поверх базов серия тяжелых снарядов. Пролетел «мессер», едва не задевая трубы. На дорогах по обе стороны оврага зашевелились бойчее, подтянулись, взяли нужные интервалы.

— Смелый, окаянный! — подслеповато, по звуку, проводил «мессер» желтолицый.

— Смелый, — с неохотою согласился Казанцев.

На такой высоте, в самом деле, легко врезаться в любой пригорок или высокое дерево. Встал, оглядел заовражные дали, вернулся в избу с прокисшим теплом, где его ждала белоголовая младшенькая хозяйки. Сосредоточенно морща лобик, она рисовала на клочке бумаги Бабу Ягу.

— А это что ж у нее? — остановился за стулом девочки Казанцев.

— Зуб. У Бабы Яги один зуб. У моей бабушки тоже, как у Бабы Яги, один зуб.

— А ты боишься Бабы Яги?

— Да ты что! — удивилась и решительно мотнула белой головкой девчушка. — Они же только в сказках. — И стала утешать и успокаивать Казанцева, чтобы он не боялся Бабы Яги, так как она из сказки не выскочит.

Вошла хозяйка, стала прогонять девочку.

— Мешает она вам.

— Наоборот, мне веселее с ней.

Столкнулись взглядами, хозяйка подняла передний, вытерла без нужды руки: «Ну, ну…» Ушла.

Начало темнеть — пришел Карпенко: «У дядька корову убило. На свежанину зовет». Казанцев отмахнулся: дневка кончалась, скоро движение.

— Успеем, — настаивал Карпенко. — Снарядом убило, а жара, соли нет — пропадет. Я даже батальонный ужин отменил.

— Зря отменил.

Казанцев бывал на батальонных ужинах Карпенко. У большого брезента — возил в обозе специально такой — собирались артиллеристы, минометчики, саперы, обозники, стрелки, офицеры, солдаты — за одним столом, военное братство. За этим столом сидели все равные, без чинов. Говорили без оглядки, доставалось и самому Карпенко. К этим ужинам в батальоне привыкли и ждали их. Соседи хихикали над Карпенко. Карпенко презрительно не замечал этих смешков. На войне текучка в людях большая, пополнение, однако, быстро принимало традиции батальона, а батальон и жил, и дрался по-особому. О батальоне знали далеко за пределами полка.

Двор угадали по шуму. На траве вокруг колодца и в саду за огорожей кружками сидели солдаты, бабы, ребятишки, старики, гудели сытыми голосами, слышался хряск хрящей. Тут же вертелись две собаки, подбирала кости.

— Ешьте, ешьте, люди добрые! — зычно зазывал хозяин, высокий кряжистый дед, гремел бадейкой у колодца. — Ешьте, пейте! Развязывайте пупок!

Хозяйка, плотная дебелая бабка, крутилась у казана, черпаком ловила куски мяса, подливала по желанию юшки.

— Ждем, ждем, гостечки дорогие! — Хозяин выпустил из рук нахолодавшую от воды бадейку, захромал навстречу Казанцеву и Карпенко. Широкое медное лицо лоснилось. — Мотько!

Хозяйка оторвалась от котла, сбегала в хату, выскочила, прижимая к тугому животу засиженную мухами бутыль, вытирала на ходу ее передником.

— За Днипро! Батька нашего!

— И за Дон! — Казанцев поскреб ногтем ветвистую трещинку, делившую пожелтевший, будто слоновой кости, бок чашки. Взгляд упал на молодайку у плетня, грудь сосал младенец. Выпить не успел.

— Товарищ подполковник! — От калитки загупали сапожищи Плотникова. — Генерал!

У двора горбато темнел бронетранспортер, расплывчатым комом лепились к плетню бойцы охраны. Тлели цигарки, гомонили, выделялся хорошо поставленный с баритонистым клекотком начальственный басок.

— Ждать заставляешь, подполковник. — На крученом берестке за двором у плетня сидел командарм.

При виде вездехода командарма и его самого, по настроению и голосам на улице села и солдатским Казанцев догадался о цели приезда и остался почти равнодушным к ожидаемому. Уже стемнело, и огонек папирос четко вылепил тенями опавшие щеки командарма и присосавшиеся к папиросе губы. Глаза остались за кругом огонька.

— Последний переход, Казанцев! Слышишь? — Плетень затрещал под напором генеральской спины, поплыл тепловатый душок тлена от плетня. — Утром у Днепра! — Командарму очень хотелось, чтобы все слушавшие его в эту минуту почувствовали значимость момента. — У Днепра! Карпенко подготовил на свое место? За Днепр комдивом пойдешь. — Казанцев вздрогнул все же, удары крови в виски оглушили его на миг. Командарм улыбнулся открыто и ободряюще. — Ряшенцев! — позвал он. — Познакомьте полковника с обстановкой.

— Подполковника, товарищ генерал.

— Начальство перебивать не полагается. Ряшенцев, достань погоны. — Павлов внимательно вгляделся в стоявшего перед ним Казанцева.

Сколько же в жизни военного встречается всего, и каждая встреча напоминает о чем-то из того, что уже было, и ставит загадку на будущее… И ожидание этого будущего у военного почему-то всегда связано с тревогой. Тревожился командарм не только за Казанцева.

— Пойдешь первым, — сказал он тихо и доверительно.

— Спасибо, товарищ генерал, — не по уставу ответил Казанцев.

Солнце выкатилось из-за обгорелой стены сарая, ощупало голую глиняную трубу хаты, вытянулось на дыбки, заглянуло во двор, облысевший посредине и заросший бурьяном по углам. Двор был пуст. О хозяевах напоминал битый горшок на колу плетня и цветная тряпка, отяжелевшая от росы и обвисшая на проволоке уцелевшей погребицы. Желтые лучи, разгребая перед собою туман и гарь, вычистили бугор. На бугре памятником серел разбитый немецкий тягач. За бугром в голубой дымке мрели песчаные и меловые расчесы круч. Там был Днепр.

— Мате ридна! Це вже Украина! Днипро! — У погребицы горбился, жмурил на кручи заслезившиеся глаза лысый стариковатый сержант Сидоренко. — Наша батькивщина!

— Не тужи! — откликнулся из глубины сада Шляхов.