Евдокия Мухина - Восемь сантиметров: Воспоминания радистки-разведчицы

Я вспыхнула:

— Это моя мечта!

— Да… но придется переучиваться. Дело в том, что «Северок» хоть и прекрасная портативная рация, в партизанских условиях то и дело подводит. Садятся аккумуляторы — и пиши пропало. Мы из-за этого потеряли связь с Александром Зайцевым, а значит, и с большим партизанским отрядом. Это дорого стоило. Погибло много людей. А вот РПО-два работает от движка и даже от ручного привода — этой рации батареи не нужны… Так вот, Чижик, принято решение послать группу радистов-разведчиков, а также и минеров, в Москву на курсы при Центральном штабе партизанского движения. Едут Евгений Харин, Дарья Федоренко и еще несколько человек. Если вы согласны…

— Согласна, согласна! — чуть не закричала я.

Начштаба пожал мне руку и сообщил, что я буду включена в группу под командованием капитана Чепиги.

— Вы, кажется, с ним знакомы?

— Знакома, знакома…

У меня от радости перехватило дыхание. Так мне хотелось побежать и найти Дашу, сказать, что я тоже еду.

Я даже не знала, что между Сочи и Сухуми в военные годы наши саперные части пробили в горах туннели и поезда теперь могли идти прямиком на Тбилиси, а оттуда на Баку и дальше в сторону Москвы.

Через неделю после моего разговора с начальником Крымского штаба партизанского движения наш эшелон тронулся в путь. На каждой большой станции мы стояли сутки, а то и больше. Когда подъехали к Гудаутам, я пошла к капитану Чепиге — попросила разрешить мне и моей подруге Даше Федоренко во время остановки в Сухуми навестить родных. Я была почти уверена — он мне откажет. Но Чепига сам сказал: поскольку мы едем в Москву на курсы радистов-партизан, конспирацию можно ослабить.

— Идите, девочки, но, чур, к рассвету как штык быть на месте.

Вот и родной город. Поздним вечером наш поезд медленно подходит к вокзалу. Сердце мое стучит сильнее, чем в крымских выбросках. Я соскочила на ходу, Даша за мной. Вдруг слышим, нас зовет Чепига, протягивает из окна объемистый сверток:

— Возьми, Чижик, пригодится. А теперь шагайте быстрее, одна нога здесь, другая там. Привет родным.

Мы с Дашей стучали по дороге кирзовыми сапожищами. Бушлаты пришлось скинуть — в них было жарко. Вот и знакомый мост. Тут все — каждое деревце, каждый кустик — напоминает детство. В любом доме знакомые…

На минуту остановились; у меня прервалось дыхание. Даша говорит:

— Ну теперь-то ты не скроешься — узна́ю твое настоящее имя. — И вдруг как заплачет.

Я испугалась:

— Ты чего?

Сколько помню — не видела ее плачущей. Что могло случиться?

— Не обращай внимания, — говорит Даша и сквозь слезы бранится. — Проклятые нервы. Ты сейчас увидишься с родными, а я не знаю, живы ли мои: они на оккупированной территории. Ну да ладно, пошли…

Я умоляю Дашу не проговориться — не назвать меня Женей. Она в ответ:

— Вот дуреха! Ты ведь до сих пор не сказала своего настоящего имени.

Шепчу ей:

— Я Дуся, Дуся, Евдокия. Евдокия Афанасьевна Мельникова. Запоминай. Если ошибешься — повторно произойдет скандал. Мне еще придется изворачиваться. До сих пор не знаю, что стану говорить. Имей в виду — мы с тобой медсестры… Нет, что я, — мы уже фельдшерицы. Я писала, что окончила медицинские курсы.

Подходим к дому. Отец с матерью рано ложатся. Прислушиваемся — за дверями тихо. Принюхиваюсь сквозь щелку двери — съестным не пахнет, кажется, что дом нежилой. Только собралась стучать — в кустах кто-то зашевелился. Я включила фонарик, смотрю — бежит моя младшая сестренка Вера. Тогда я осветила себя, чтобы поняла, кто пришел. Шепчу ей:

— Подожди обниматься… Верочка, Верусенька… Где папа и мама?

— Дома, где же.

Даша стоит в стороне. Я Верку расцеловала и зажала ей рот ладонью:

— Молчок. Слушай меня. Как это получилось, что папка мне написал?.. Он мне написал с обидой, будто я вышла замуж, а ему не сообщила…

— А то нет?

— Вам Мотя написала?

— При чем тут Мотя? Я в городе учусь на курсах кройки и шитья. Иду по набережной — навстречу морячок. Оказывается, Сережка Маргелашвили. Говорит, видел тебя в военной форме и ты ему назвалась Евдокимовой Евгенией Ивановной. Спрашиваю: как так? А он делает таинственное лицо и больше ни гугу. Я рассказала папе с мамой — они решили, что ты замуж вышла.

У меня камень с души. Теперь проще. И я все объяснила Вере.

Мы перешептываемся с сестренкой. Рядом открытое окно. Вижу: белеет фигура.

— Верка, домой!.. Ты с кем? — И вдруг как закричит: — Старуха, просыпайся, зажигай лампу! Дуся, Дусенька приехала!

Чиркнув спичкой, он сам, не дожидаясь матери, зажигает лампу. Я вбегаю в дом и при тусклом свете вижу сидящую на кровати маму. Прижимаюсь к ней и целую, целую дорогое морщинистое лицо. Отец суетится по комнате — босой, в нательном белье. Я вижу его волнение, он что-то ищет, хлопает дверцами шкафчика. Не поцеловал меня, не поздоровался с Дашей. Когда отец волнуется, он быстро-быстро моргает. Вот и сейчас так: моргает и никого не видит. Я догадалась — ему хочется нас накормить, угостить, да нечем. Мы с Дашей развернули чепигинский сверток; в нем было несколько банок консервов, хлеб, сухое молоко, пакет сахара. Отец достал чайник с виноградным вином. У него оно свое, со своего виноградника. Посидели, поговорили. Отец с матерью сильно состарились, а Вера выросла и расцвела. Отец нас поставил спинами друг к другу. Оказалось, что я все-таки выше.

— Смотри-ка, мать, наша Дуся в армии на казенном харче подросла! — Потом подвел меня к дверному косяку, где у него были зарубки, отмерил плотницким метром. — Елки-палки! Это ж надо! Вытянулась на цельных восемь сантиметров. Ну, ты здорова стала, Евдокия! Нет, в Евгении не годишься. Евдоха ты и есть Евдоха.

Я со смехом говорю:

— Папа, это Серго намутил. Верочка мне рассказала. А какой мой рост? Сто пятьдесят семь? Так ведь все равно я у вас останусь самой маленькой. Вера меня обязательно перерастет. Вот посмотри на подругу мою Дашеньку. Сила. Не то что я. В нашем медсестринском деле, когда приходится перетаскивать раненых, переворачивать с боку на бок… Я именно от этих физических упражнений стала чуточку крепче. А так-то меня в госпитале называют Чижик, птичка-невеличка…

Мама смотрит, щурится. Очень она состарилась. Вот сейчас выпила домашнего вина, чуть порозовела, улыбается:

— Дусенька, ты насовсем, что ли, приехала?

— Ишь чего захотела, — говорит отец. — Разве пустят сейчас насовсем, когда конца войны еще не видно. Хорошо, дочка, ты фельдшер, раненых лечишь, солдатские муки облегчаешь.

— Ты прав, отец. Работать нам в госпитале приходится много, но не опасно. На фронт нас не пошлют, едем в Москву, в хорошее, спокойное место.

Мать заулыбалась, вроде поверила. Который раз я говорю своим старикам неправду. Нехорошо на душе, но иначе нельзя.