Михаил Лыньков - Незабываемые дни

Стоял лютый мороз, и рабочие часто забегали погреться в котельную, уцелевшую вместе с конторой и несколькими цехами от бомбежки. Сюда зашли и полицаи. Когда в котельной осталось человек пять-шесть своих людей, кто-то вынул из кармана бутылку и, помахав ею перед осоловевшими полицаями, хитро подмигнул им:

— В самый раз бы теперь опохмелиться с мороза!

— Давай, давай, браток, раздавим.

— Так я тебе и дал тут. Еще заглянут сюда немцы, а у них на этот счет строго. Застанут вас пьяных, так и вам достанется на орехи и нам из-за вас, дурней, нагоняй будет.

— Ну-ну, ты язык не распускай… Дурней! За такие слова, знаешь, куда вашего брата посылают? Звезды считать!

— Раз так, так облизывайтесь на эти звезды. — Говоривший спрятал бутылку в карман и поднялся с явным намерением уйти.

— Постой ты, обидчивая душа! Уж и пошутить нельзя. Раздавим — и делу конец.

— Вот так бы давно! Тогда пойдем отсюда, чтобы не попадаться на глаза.

Полицаи поднялись. Собрались и рабочие. Пошли искать укромный уголок, куда не заглядывает начальство.

Утром, когда Чмаруцька шел на работу в угольный склад, он задержался на минутку неподалеку от того места, где был его сын. Чмаруцька боялся смотреть на это место. Страшные мысли не давали ему покоя. Как же это так, — он, отец, не только не может отдать своему горячо любимому сыну последний долг, проводить его в дальнюю дорогу, но даже не может признаться, что это его сын, его родной, его близкий? Куда бы он ни шел в последние дни — на угольный склад, в депо или на станционные пути, — он неизменно попадал сюда, чтобы хоть мысленно сказать сыну:

«Я тут, сынок… Только чтобы спасти жизнь твоих младших братьев, я не признаюсь перед проклятыми гадами, что ты мой родной, мой близкий, мой ненаглядный… Прости меня и прими мою любовь, пусть она согреет тебя от лютого мороза и от поганых взглядов душегубов. Прощай, мой сын…»

И когда взглянул Чмаруцька, не поверил глазам своим: на виселице никого не было. Посмотрел еще раз, и его суровое, обветренное лицо прояснилось.

С большого плаката бросились в глаза красные буквы надписи:

«Вечная слава погибшим героям!»

Чмаруцька тихо тронулся с места и пошел на работу, — казалось, моложе стали ноги и оттаяло сердце. Даже дышалось свободнее. А думы бесконечной чередой шли, роились, метались, обгоняя друг друга. «Есть люди на свете! Есть правда на свете!»

Исчезновение трупов повешенных и побег к партизанам двух полицаев, — только так и объяснил Вейс внезапную пропажу охраны, — наделали много хлопот Клопикову и Коху.

Когда растерявшийся Клопиков докладывал обо всем этом коменданту, Вейс притворился совершенно равнодушным. Он спросил:

— Кто приказал повесить этих парней?

— Господин комиссар гестапо.

— Тогда и разберитесь с ним в этом деле.

— Но я ведь обязан обо всем докладывать вам, господин комендант.

— Вот вы и скажите мне, куда вы послали этих полицаев?

— Я не понимаю, господин комендант…

— Вы что-то многого не понимаете. Ваши полицаи вывезли куда-то трупы повешенных и сами убежали к партизанам.

— Этого не может быть, господин комендант. Это были такие служаки, что только поискать. И… совершенно надежные люди.

— И от надежных людей следа не осталось.

— Такие случаи бывали не раз…

— Вот-вот-вот! Я и говорю, что это не впервые. Не с партизанами боретесь, а готовите им кадры из своих полицаев, перебежчиков подбираете.

— Я не то хотел сказать, господин комендант. Партизаны их уничтожают.

Вейс пристально посмотрел своими льдинками в бегающие, как у мыши, глаза начальника полиции.

— Та-а-ак… Чудесно! Можете итти, однако!

Клопиков выскочил из кабинета как ошпаренный. Несколько минут сидел у переводчицы, изливал ей душу.

— Ну как, пригласили на именины? — спросила переводчица.

Клопиков смотрел на нее ничего не понимающими глазами. Наконец, он вспомнил, что сам перед тем, как зайти в кабинет коменданта, сказал ей, что намерен пригласить их — господина коменданта — на свои именины. Понятно, пригласить только для приличия, — не мог же он надеяться, что высокое начальство осчастливит его своим приходом. Но Вейс принял его так, что Клопиков даже не посмел заикнуться о своем семейном празднике. Неудобно как-то: раззвонил об этих именинах по всему городку и даже пригласил кое-кого из господ офицеров и начальства.

— Нет, думаю потом пригласить. Неловко, когда говоришь по важному делу, примешивать сюда какие-то именины. А для меня, Верочка, это очень и очень важно, чтобы по-людски хоть раз вспомнить и про свою жизнь и как-то отметить пройденные пути-дороги. Они за всю мою жизнь всегда как-то вихлялись — все извилинами, извилинами… никогда не случалось мне итти напрямик, как ходят те, кому везет…

Вера приглядывалась к Клопикову, ко всей его обмякшей фигуре, такой необычной для вертлявого начальника полиции, прислушивалась к его словам, в которых звучала какая-то обида и недовольство собой.

— Сколько я повидал всего, чего только не испытал в жизни, боже мой, боже! А что я приобрел раньше за свои смелые мысли, за то, что хотел орлом-соколом летать, чтобы боялась меня разная мелкая пташка? Ничего не приобрел. Сидел, как уж под колодой, и от злости аж позеленел весь, как жаба на болоте.

— На кого же вы злитесь, Орест Адамович?

— Как на кого? На людей, на кого же больше? Они же мне крылья подрезали, очень даже просто-с!

— Однако вы в большие начальники выбились. Чего же вам на людей обижаться?

— А разве они меня вывели в люди? Я сам! Я, Орест Адамович, своим умом, своей сноровкой, своим путем. Разумеется, теперь бы мне только и жить. Может, в моем житье-бытье немного запоздал расцвет, как-никак, скоро шестьдесят годков стукнет с того дня, как породила меня мать, дай ей, боже, вечный покой, мученице! Все там будем… — Клопиков расчувствовался и, вынув платок из кармана, высморкался, стараясь не издавать трубных звуков при этой деликатной операции. Неудобно: напротив — барышня и тут же рядом — дверь в кабинет начальника…

— Как известно вам, житье мое нынешнее, дай бог каждому. И почтение, и уважение. Боятся. Знают, что я могу вот этой ручкой в бараний рог согнуть. И не пикнешь при этом, ибо дал господь бог большую силу моей деснице… Однако, как сказано в священном писании: во гресех роди мя мати моя… Живу, стараюсь, а трудов моих не замечают. Не ценят-с. И что хуже всего: на все мое старание косо поглядывают, усердия моего не хотят видеть, будто я стараюсь не за совесть, а за страх, или только за марки, за жалование, за паек. Хотят, чтобы я был всемогущим… Разумеется, ничего не скажешь против этого. Но всемогущ только бог, нет у меня таких сил, чтобы я сразу мог выполнять все, что мне приказывают. Вот дай им партизанского командира. А он только того и ждет, чтобы я пришел и взял его. Так его и возьмешь! Правда, мы его малость перехитрили, все отродье его забрали, теперь он и сам наших ручек не минет.