Михаил Лыньков - Незабываемые дни

— Характерец, однако…

В сентябре вечереет рано. Не успеешь оглянуться, как солнце уже скрылось за лесом. И едва оно померкнет, над землей расплывается ранняя осенняя стынь. Она зябко хватает за плечи, пробирается сквозь дырявые сапоги, прокрадывается сквозь складки потертой шинели. Люди тесней жмутся друг к другу, чтобы было теплее, уютнее.

В шалашах весело, шумно. Кое-где пиликает гармоника, и ей подтягивают дружные голоса. Тут и там идут горячие споры о том, когда фашисты повернут оглобли. Когда и в какой отряд пошлют, к каким командирам лучше всего попасть… За вечер переберут десятки отрядов и командиров, о которых здесь ходят разные слухи. И одна мысль владеет всеми: просить начальство скорее отправить в отряд на боевую работу, попасть туда, где жизнь бурлит, идет полным ходом. А здесь что? Ну, военная подготовка… А не лучше ли поупражняться на фашистах? Куда лучше, когда человек при живом деле находится, чем маяться тут, в карантине. И странно как-то: не то партизан, не то чорт знает что.

— А как же, — бубнит кто-то в темноте, — все равно, как арестанты сидим. Только что решеток нет. Проверяют все…

Бубнящий голос встречает дружный отпор:

— А ты что? Без проверки захотел. Тут, брат, только пусти, так всяких гадов наползет, и опомниться не успеешь, как в фашистскую западню угодишь. Вот в нашем районе случай был…

Начинаются рассказы о разных событиях и случайностях.

Сыч, который так любит послушать все эти разговоры в шалаше, тихо спрашивает:

— Вот вы про Копушу говорите. А как до него добраться? Где он теперь?

— Ишь, чего захотел! Кто это там! Из лагерных? Тогда понятно, они порядка еще не знают. Но ты красноармеец, должен был бы знать, что на войне каждая воинская часть засекречена.

— Разве и у партизан так?

— А ты думал, что партизаны — это тебе детские забавы? И какая тебя только мать родила, хлопец, что ты этого не знаешь?

У Сыча не было особенных оснований пускаться в излишние дискуссии по этому поводу, и он замолкал. На минуту говор затихал.

И снова бубнит в темноте тот же голос, на этот раз с мечтательной интонацией:

— Та-а-ак… Много, теперь развелось отрядов, прямо силища! Но что ни говорите, веселее всего в отряде Байсака.

— А ты разве веселую жизнь себе ищешь?

— Да не в этом дело, зачем вы придираетесь? Я о том говорю, что весело воюет Байсак. И фашиста бьет, и погулять мастер.

— Знаем мы твоего Байсака. Сорвал вон совместную операцию и хлопцев Кияна чуть не подвел под монастырь.

— А он такой же мой, как твой. Рассказывали, так и я говорю.

— А ты поменьше языком болтай. Рассказывают! Мало ли что плетут, а ты только уши подставляй. Гуляка!

В шалаше порой затевали ссору. Сыч недолюбливал горячих дискуссий и незаметно уходил к себе, где, зарывшись в охапку овсяной соломы, давно спали его товарищи по лагерю. Сыч брезгливо ворошил солому, укрывался шинелью и, прижавшись плотнее к Сомику, старался согреться и вздремнуть. Вертлявый Сомик спал очень неспокойно, тревожно, метался во сне, что-то выкрикивал, не то ругался, не то произносил слова какой-то команды. Иногда он просыпался, привскакивал как очумелый, дико озираясь спросонья.

— Чего тебя чорт носит, всю шинель стащил! — сердито ворчал Сыч.

— А, это ты… Опять, знаешь, мерещится все это. Одно и то же. Последняя атака, когда я потерял сознание. Бью их, бью, а они все наседают, все лезут без конца, без края…

— Ложись, наконец, и спать не мешай людям, вояка!

Вскоре в шалаше воцаряется тишина. Сквозь редкие увядшие ветки под головой виден кусочек ночного неба, несколько мерцающих звезд. И чем ярче они разгораются, тем сильнее зябнут ноги, которые никак не умещаются в шалаше, да так и проветриваются снаружи на подостланных еловых лапках. Холод пробирается даже сквозь подошвы сапог, которых тут не снимают… Как все это некстати, однако! Угораздило же его попасть в такую командировку!..

Сыч перебирает в памяти все виденное и пережитое за последние четыре дня в лагере. Скучно тут. Кабы и захотел выбраться отсюда, так не сможешь, не зная дорог. Все же стоит потолковать с этим понурым про Байсака, может, он и знает, где находится байсаковский отряд. Но не это главное. А до главного так же далеко, как и в тот день, когда он тронулся с этими чудаками в неведомый путь. Правда, один раз блеснул луч надежды. Даже два раза. Наблюдая за движением у штабной землянки, он заметил, как оживились некоторые парни, увидя около землянки незнакомого человека в поношенной кожаной куртке. Даже фамилию услышал — Дудик… Но дело не в фамилии, а в том, что после прихода этого человека целая группа обитателей шалашей получила назначение в один из отрядов и в тот же вечер выбыла из лагеря. Этот Дудик и сегодня появился здесь, и опять человек двадцать собралось в дорогу.

Не иначе из главного штаба этот человек. Может быть, связной или порученец… во всяком случае — из штаба…

— Ай-ай! Что ты наделала, Майка?

Девушка, которая словно на крыльях мчалась в землянку, растерянно остановилась, и густой румянец покрыл ее обветренные, смуглые от загара щеки. Ветер растрепал ее косы, легкое не по сезону платье, выцветший платок на голове. Девушка стояла, и вся ее растерянная фигура словно силилась припомнить: а что она такое натворила?

— Дядечка…

— Во-первых, я тебе на службе не дядя и ты в таком случае не племянница! Во-вторых, посмотри себе под ноги.

Майка глянула и, вскрикнув, отступила на шаг назад:

— Это я не нарочно!

Она нагнулась, чтобы поднять с земли три растоптанных боровика, попавших ей под ноги. Эти боровички — один другого меньше — еще несколько дней назад заметил Василий Иванович в каких-нибудь двух шагах от палатки и, чтобы кто-нибудь не наступил на грибы, поставил около ник несколько ивовых прутиков. «Пусть растут, интересно…»

И вот эта Майка! Если уж бежать, так бежать без памяти. Этак же можно и на мину напороться…

Шутливо отчитывая племянницу за разгром своего «заповедника», он уже серьезно спросил ее:

— Ну, что там у тебя произошло, что ты летишь, как на пожар?

— А дя…

— Ну-ну-ну!

— На Брянском фронте, товарищ секретарь, наши перешли в наступление… Идут крупные бои.

— Записывает кто-нибудь?

— Да, я всех свободных людей мобилизовала, чтобы не пропустить ни одного слова. А еще, товарищ секретарь, передавали, что партизаны батьки Мирона…

— Кого, кого?

— Батьки Мирона. Передавали, что они за месяц несколько немецких эшелонов спустили под откос. Да еще много чего о них сказано: про сожженные цистерны бензина, про разные склады, и сколько они уничтожили немцев, и даже сколько советских людей они вывели за линию фронта. Много про них передавали, дядечка…