Михаил Лыньков - Незабываемые дни

— Да уж мы, Степаныч, постараемся тихим ходом. Прибудем, как тот багаж, малой скоростью, без музыки.

— Ладно! Теперь расходитесь. Груз до поры до времени спрячете у надежных людей. Желаю удачи!

И люди ушли в снежную мглу ночи, разбрелись по дорогам, по неприметным лесным тропинкам по два, по три человека. А тот, который распоряжался, пошел один напрямик по лесу, одному ему известными тропами.

Метель ухала, гудела, шипела, вздымая тучи колючего снега, бешено швыряла его в темные просторы ночи.

Усталый человек не обращал, однако, особенного внимания на метель. Шел и думал. И мысли его были такими ясными, строгими, что их не могла затмить ни темень ночи, ни эта снежная пурга, что зверем бросалась на человека…

Всплыли светлые и теплые, как солнце, воспоминания. Вот сейчас встретит его мать, как бывало раньше, приголубит, скажет: «Как же я рада, как же я рада, сыночек мой родной!»

Ждет, должно быть, старая, ночей не спит! А ночка темная, темная… Темная ночь нависла над родиной. Как живут люди в этой ночи? Как живет мать? И как живет она? Она… Сердце заливает теплая волна, а мысли — одна за другой, одна за другой. И нет уж ни темного леса, ни злой завирухи, ни слепящего снега… А глаза синие-синие, как лесные озерца летним солнечным утром, когда еще веет прохладой, когда сверкают в росных блестках травы, когда только-только пробуждается земля. И первые цветы робко тянутся навстречу солнцу. А оно само медленно поднимается над лесными просторами, еще зябкое, несмелое, прозрачное. Полнится птичьим щебетанием лес, просыпается земля, ранний ветерок стряхивает, осыпает росу с веток, с листьев, с пахучих утренних трав. А солнце поднимается все выше и выше, набирается жаркого золота. Такая же и она, как солнечное утро. Надя… Где она, милая, любимая?..

Снуют радостные мысли, надежды, и человеку легче итти, легче забыть про метель, про темную ночь. Тяжело человеку итти без надежды, без радости. А еще тяжелее жить без них.

Остап Канапелька тоже видел группу людей в лесу. Он даже проследил за ними. Видел, как люди разделились на группы. По двое, по трое разошлись, разбрелись по дорогам. Подойти к ним, расспросить не решился: мало ли какие люди слоняются в эти дни по лесу, не к каждому и подойдешь. Он слышал голоса людей. Один из них показался ему таким знакомым, таким близким, что он даже шапку снял и почесал затылок. Большой был соблазн выйти из укрытия, приблизиться и сказать: «Здорово, браток, рад тебя видеть! Откуда ты?» Но во-время спохватился, а вдруг все это померещилось? Да и в голосе можно ошибаться в такую вьюгу, когда, гляди, как метет, все дороги заносит. И еще промелькнула мысль: «Пусть бы Надя заночевала где-нибудь, не по ней такая дорога!»

Он постоял еще несколько минут за поленницей, за которой спрятался, и, когда умолкли, потонули в завываниях бури людские голоса, тихо побрел к себе.

А когда увиделся с Мироном и доложил, что просьбу его выполнил, детей его проведал, что они живы и здоровы и никакой опасности в этой глухой деревушке для них нет, Остап рассказал ему и о людях, которых он видел ночью в лесу.

— Может быть, партизаны?

— Нет… Партизаны так не ходят.

— Ну, может, из плена?

— Из плена? Тоже нет… Пленные большей частью без оружия. Бывает, но не у всех.

— Ну кто же? Полицаи?

— Где там? Те и носа не высунут в такую метель да еще в нашем лесу.

И тут Остап вспомнил про голос, показавшийся ему знакомым.

— Ну, знаешь, вылитый он! Я же этого человека и не видя, по одному голосу узнаю.

Мирон Иванович подумал немного:

— Нет, не может быть! Не может быть! Сколько времени прошло! Да и как он мог здесь очутиться? Это тебе просто померещилось.

— Все может быть… Поживем — увидим!

В доме господствовала тишина. Ее нарушало только легкое дыхание ребенка, спавшего на кроватке. Порой начинало жутко гудеть в трубе. Жарко горели в печке смолистые поленья, постреливали искрами, разгоняя по стенам трепетные тени.

— Спит? — спросила девушка, кивнув на кроватку.

— Угомонился… Что ни день, все допытывается, где отец. Про мать уж не спрашивает. От людей услышал, что матери ему больше не дождаться, ну и успокоился. А я гляжу на него, и сердце у меня заходится: где это было видано раньше, чтобы такому малышу да столько пережить на своем недолгом веку? Да что пережить? Увидеть собственными глазами! Это ведь и взрослому не по силам. Как пришли эти выродки, как начали глумление да издевки над людьми, так у меня сердце оборвалось, словно замерло. Ни слез тебе, ни отчаянья! И слезы выплакали и сердце высушили. Как же теперь жить?

— Нет, тетечка, оно не совсем так, как вы говорите. Сердце попрежнему у каждого из нас. И никто его не высушит. Оно только очистилось от мелочей, от суетности. Одно теперь в мыслях у нас, одно и на сердце: как нам выстоять, как вызволить и себя, и землю нашу от поганых пришельцев. Этим только и живет народ, этим только и дышат наши люди. — Надя вздохнула: — Сколько труда положено за советские годы! И горе было, и нужда, и столько врагов преграждало нам путь. Все преодолели, а своего добились. Вышло так, как предсказал Ленин. Недаром наша деревня Болотянка стала называться «Ленинский путь». Вот куда мы шагнули! А сколько болотянцев прославилось на всю страну! Вы вот на ферме были самой обыкновенной телятницей, а о вашей работе говорили в Минске, писали даже в Москве. И так почти с каждым. Лишь бы он работал умело и добросовестно.

— Верно ты говоришь, Надя! — тихо промолвила Заслонова. Вздохнула, незаметно провела ладонями по лицу, словно сгоняя дремоту.

Она слушала Надю и не перебивала ее. Тетка Аксинья хорошо понимала: надо человеку высказаться, все думы свои, все обиды выложить. О них не станешь говорить с каждым встречным. И не всюду это скажешь. Слушала, а у самой в голове роились мысли и о минувшем и о нынешних днях. Нельзя сказать, что жизнь баловала ее. Только начала было налаживать житье, как мужа призвали на германскую войну. Нагоревалась тогда в солдатках с малым сынишкой на руках. Вернулся Сергей с войны, тут бы и зажить в радости! Да вернулся он больным, газами отравили его немцы. Совсем ослабел человек. Потом революция пришла. Такой разворот начался, жить бы да жить! Которые лес валили на срубы, новые хаты ставили. Попытались и кулаки поначалу кое-чем попользоваться: и хаты ставили, и продавали их, да еще изловчились кое-что урвать из панских имений. А у Сергея только одна забота, что по комитетам, по собраниям разным да съездам. Очень уже человек заботился о справедливости и все советскую власть в деревнях устанавливал. Горячий был человек, старательный, уже в большевиках ходил в те годы. Не очень щадил свое здоровье, болезнь запустил. А вскоре и совсем занемог. И, почуяв, что уж недолго ему тешиться на этом свете, сказал ей: