Михаил Лыньков - Незабываемые дни

Вскоре в хате воцарилась тишина, изредка нарушаемая детским бормотанием, — должно быть, малышу снилось что-нибудь тревожное. Старая его успокаивала.

— Спи, Василька, мы тут с тобой, спи, маленький… — приговаривала она, а у самой беспокойные мысли отгоняли сон: «Видно, не все сказал».

Материнским чутьем угадывала какую-то сдержанность сына, замкнутость. Раньше всегда знала она каждую мысль его, каждую радость. Вся душа его была как бы у нее на ладони: все переживала вместе с ним, делила радости и печали.

Пробовала успокоиться. Здравый смысл подсказывал:

«У них свои дела, большие дела! Может ли он обо всем рассказать даже родной матери?..»

А сердце протестовало:

«Это мое дитя… Кормила, растила его. Сколько одних ночек бессонных, страхов, сомнений, горя… А вот вырастишь — и пойдет своей дорогой, заживет своими мыслями, своими замыслами».

И снова приходило успокоение:

«Что тут удивительного? Так было испокон веков: у отцов одна дорога, у детей другая».

И тут же перечила себе. Теперь возражения шли и от ума, и от сердца:

«Какие там века, когда одна теперь дорога — и у отцов, и у детей!»

Она ворочалась на постели, силясь отогнать беспокойные мысли, уснуть. Надя догадывалась о ее душевном состоянии, о ее мыслях.

— А вы, Аксинья Захаровна, усните, бросьте думать, оно все к лучшему! Вам надо отдохнуть.

— Я сплю, Надя, сплю… — и, стараясь не шевелиться, прислушивалась к завыванию ветра в трубе, к вьюге, налетавшей на ветхие стены хаты.

«Страшно человеку, который идет сейчас где-нибудь по дороге… Страшные нынче дороги! Страшные…»

Шуршание снега на окнах, монотонное завывание ветра, наконец, отогнали неспокойные думы, успокоили — раскрылись мягкие объятья сна, избавляющего людей от всех тревог и волнений.

Поутру, когда Надя распрощалась и пошла домой, Костя сказал матери:

— Я пройдусь по делам.

— Куда ты, сынок, пойдешь? — спросила она по привычке и тут же упрекнула себя мысленно: «Пожалуй, и не надо было спрашивать об этом».

Но сын ответил просто:

— На станцию пойду. Депо проведаю.

И она сказала, как обычно:

— Что ж, иди, сынок, дела — всегда дела.

Но тотчас же спохватилась:

— Как же ты пойдешь туда — ведь там немцы? Они могут и забрать тебя, ведь это — враги…

Сын слегка смешался, но вскоре ответил:

— На старую свою работу пойду, в депо.

Мать глядела на него ничего не понимающими глазами, все не могла уразуметь смысл этих обыкновенных слов. Будто подменили ей сына, будто другим он стал за одну ночь. И, словно надеясь, что слова эти сказаны им в шутку, она еще раз спросила его, подавленная, растерянная:

— Депо у них, дорога у них! Это выходит — работать на фашистов, на наших лиходеев?

— Нет, мама… Не на них. Я буду работать, чтобы лучше стало мне, тебе, всем нам.

Она как-то вся осунулась, обмякла. Прижала руку к сердцу — оно билось часто-часто — и, беспомощно оглянувшись вокруг, присела на лавку. Побелевшими губами еле произнесла:

— Я стара уж… — хотела сказать «сынок» и запнулась. — Я стара уж, чтобы позволить кому бы то ни было подтрунивать надо мной…

И, собрав последние силы, спросила уже строго и настойчиво:

— Ты ответь мне, кто ты теперь такой? Зачем ты пришел сюда? Какая у тебя нужда в них, душегубах?

Он подошел к ней ближе:

— Я сын твой! Каким был, такой и есть, мать… — и обнял за плечи. Она мягко отвела его руки.

— Не надо, не трогай. Скажи мне прежде, с чем ты к нам пришел?

— Я понимаю тебя, мама, но до поры до времени — поверь мне — я ничего тебе не скажу: и зачем я пришел, и что я буду здесь делать. Об одном прошу: что бы ты ни услышала обо мне, знай, что сын твой остался таким же, каким ты его знала раньше. Об этом еще раз прошу тебя. Так и тебе будет легче, и мне… Ни о чем другом больше не спрашивай, так лучше… Ну, бывай!

Он взял руку матери, поцеловал, постоял еще несколько мгновений и решительно направился к двери. И когда он уже скрылся за дверью, — слышно было, как он шагал по двору, — она встрепенулась, встала, рванулась к дверям, но тут же опомнилась, дала волю слезам.

— Потеряла сына, потеряла…

В хату вбежал Василька, веселый, разрумяненный. Он только что катался с мальчиками на замерзшей луже возле колодца, был радостно возбужден. Он бросился к тетке Аксинье, стал тормошить, просил:

— Вы мне сделаете, тетя, такие саночки, как у других? Ну, такие, чтобы с горы кататься? Снегу намело много-много!

Она невольно взглянула в окно. Метель давно угомонилась. Только изредка кое-где поднималась поземка и гнала снежные струйки по замерзшим лужам, по сугробам, выросшим за ночь у забора. Ярко светило солнце и колюче поблескивало на сугробах, на заснеженных кровлях, на ветвях оголенных берез. Тут и там над трубами подымались столбы дыма. Правда, ветер сбивал их порой, пригибал к крышам, взлохмачивал. Все было так, как всегда в добрую зимнюю пору, с снегами, морозами, с ядреным солнцем. То ли от празднично убранной зимней улицы, то ли от ласковых слов Васильки — боже мой, как он еще мал и непонятлив! — на душе как-то сразу полегчало. Сердце отошло, успокоилось. А малыш не отставал:

— Так сделаешь мне саночки?

— Сделаю, сделаю, мой маленький.

— А какой это дядя был у нас?

— Дядя? — неуловимая тень промелькнула по лицу и растаяла. — Дядя? Это человек один, Василька…

И вполголоса, себе:

— Да, да… Человеком когда-то был… Человеком.

Но произнесла это машинально и, уже озабоченная будничными хлопотами, приголубив это существо, малое и неразумное, спросила:

— Ты, Василька, проголодался? Есть хочешь?

— Хочу, тетя! — бесхитростно ответил мальчик.

— Вот так бы раньше сказал. Всегда правду говори.

— Я не люблю обманывать, тетя.

— Вот и хорошо делаешь. Ну, ешь, ешь, мой птенчик. Сироты мы с тобой, Василька, горькие сироты.

— Почему сироты?

— Ах, Василька, ты не слушай, что говорит старая тетя. Мало ли о чем она думает и говорит. А ты не обращай внимания. Вот ешь побольше и вырастешь таким богатырем, таким богатырем…

И глаза ее затуманились, вновь покрылись влагой. Она торопко вытерла их, опять глянула в окно. День, видно, будет погожий. Столбы дыма вытягивались стройно, ровно, словно подпирая невысокое зимнее небо. Хорошо, когда вьется дымок над крышей. Живут люди. Пусть живут на доброе здоровье, на радость и утеху детям.

— Ешь, ешь, мой птенчик…

У Ганса Коха был двойной праздник. Он только что получил новое назначение. Это случилось в день именин главного шефа эсэсовских войск, самого Гиммлера. Должность комиссара гестапо давно была заветной мечтой Коха.

Как новый комиссар гестапо, а также по причине именин уважаемого шефа он, как и все прочие офицеры гестапо, получил в этот день традиционный подарок — книгу о Чингис-хане, о великом монгольском завоевателе. Ганс Кох был не очень силен в грамоте и еще меньше любил чтение. Книги до добра не доведут, в них всегда скрываются какие-то мысли, нередко опасные для его славной Германии. Книги он прямо ненавидел еще со школьной скамьи. Раз читаешь, так надо и думать. А Ганс Кох не любил утруждать себя размышлениями.