Николай Асанов - Катастрофа отменяется

— Мы же не знаем, удался ли он! — раздраженно ответила Тамара.

— Я верю в опыт и талант этого человека! — твердо сказал Чердынцев и склонился над «доносчиками». Сейсмографы показали незначительный поверхностный толчок в полтора-два балла. Можно было не бояться ни сдвига ледника, ни осадки плотины. Но суммированный отчет придется передать только после возвращения остальных гляциологов.

Над станцией вспыхнула ракета. Чердынцева вызывал Галанин. Адылов радировал:

«Взрыв проведен на редкость удачно. Во всех почти точках, предназначенных под вторые шурфы, порода выброшена вчистую. Начали углубляться снова. Крупные камни и остатки породы между шурфами убирают бульдозерами. Как у вас?»

Чердынцев ответил:

«Сейсмографы отметили такой незначительный толчок, что можно не опасаться сползания ледника. Дополнительные данные поступят позднее».

— Вы бы еще поздравили их! — сказала Волошина, читавшая радиограмму через его плечо. Он посмотрел в ее злое лицо и крупно дописал:

«Поздравляю капитана Малышева с большим успехом. Чердынцев».

Перебросив радиограмму Галанину, Чердынцев вышел из рубки.

Как он и предполагал, на мерительных пунктах все было в порядке. Вернулся к себе, составил отчетную сводку со всеми данными и снова прошел к Галанину. Тамары в рубке не было.

Не было ее и в столовой, где гляциологи шумно обсуждали успех взрыва. Рассказывал Салим: он влезал на крышу станции, чтобы посмотреть взрыв. По его словам, взрыв полз по земле, как огненный змей с черной гривой. Сначала Салим боялся, что змей поглотит кишлак, там жили его отец и мать, там жила невеста и ее родители и братья, но змей уполз вдоль реки мимо кишлака и исчез в ущелье. Чердынцев видел то же самое, но совсем иначе.

И пожалел, что Тамара не слышит этого простодушного рассказа. А потом пожалел о том, что рассердил ее.

Он нарочно оставил свою дверь приоткрытой: знак смирения. Но ее шагов в коридоре не слышал. И в комнате у нее было тихо. Он принимался шагать из угла в угол, подходил к стене с тяжелым пресс-папье в руке, намереваясь постучать, но так и не постучал, отступая с такой осторожностью, словно она могла увидеть его сквозь стену.

Часто поглядывал на часы, но они словно приостановили свой бег. Принимался читать, но не понимал ни одной фразы. Это было похоже на перенесенную им однажды болезнь — тропическую лихорадку, когда и тело и мозг словно выжаты жаром, ни на чем невозможно сосредоточиться, хочется только холода и воды, воды. Сейчас ему хотелось видеть ее, говорить с ней, пусть даже она не будет слушать. И опять рассердился на себя: ох уж эта сдача на милость!

Салим загремел посудой в столовой, он всегда гремел тарелками, а потом еще колотил в гонг, когда все уже стояло на столе. Он любил свое дело и делал его шумно.

Чердынцев вошел в столовую, когда, но его предположению, все должны быть за столом. Тамары там не было.

Он сердито выговорил Салиму:

— Пригласите Тамару Константиновну!

— Она молчит! — с испуганным лицом ответил Салим.

Чердынцев подошел к ее двери, сильно постучал. Тамара не отозвалась. Тогда он толкнул дверь, заглянул в комнату. Волошина спала. Она лежала одетая поверх одеяла, уткнувшись в ладонь, и на лице ее бродила улыбка, словно она видела во сне что-то необыкновенно радостное.

А он-то думал… Ей же не было никакого дела до его переживаний. Ей больше всего хотелось поспать. Особенно после той ночи, в Ледовом приюте. Он с досадой окликнул:

— Тамара Константиновна!

— А, что? — спросонья, но с той же счастливой улыбкой: — Кажется, я заснула? — Она увидела свет в двери, мрачную фигуру Чердынцева, села на кровати, поджав ноги, строго спросила: — В чем дело?

— Вас ждут к ужину, — сухо ответил он?

— Да? Сейчас…

Она появилась розовая, улыбающаяся, кокетливая. Чердынцева она словно не видела. Каракозова, послала за гитарой, у Салима попросила вина: «Ведь сегодня праздник! Предмайский вечер! И потом этот удачный взрыв!» Она словно бы мстила Чердынцеву за его недавнее восхищение капитаном Малышевым. Все бросились исполнять ее просьбы-приказы.

Чердынцев отодвинул недоеденный ужин, отставил недопитый бокал, встал из-за стола, попрощался и ушел к себе.

Веселье в столовой становилось более шумным. Там опять пели, кто-то передвигал стулья, — видимо, собирались танцевать; слышно было, как звенели стаканы, — наверно, чокались с Волошиной. Чердынцев накинул куртку и бесшумно вышел через коридор и кухню на улицу.

Он шел по горной тропке вдоль края ледника, посвечивая под ноги фонариком. С мыса, от которого начинался поворот по леднику на север, оглянулся: станция сияла всеми окнами, как бывало в лучшие времена, когда его помощники не отплясывали твист или фокстрот, а работали каждый в своей комнате, за своим столом, когда все распоряжения выполнялись без напоминаний, на дежурство выходили на пять минут раньше. Какое счастливое было время!

Он ступил на морену и сразу отвлекся, от сердитых мыслей. На морене нельзя ни о чем думать, кроме тропы.

Приборы равнодушно стояли на местах, самописцы терпеливо чертили линии. Можно было и не приходить сюда. Но Чердынцев упрямо перемотал все ленты, словно нарочно оттягивал возвращение.

И домой шел так медленно, как будто надеялся, что утро застанет его в пути.

Не доходя до мыса, посветил на часы; до полуночи еще далеко! Поднявшись на мыс, увидел: станция была по-прежнему освещена, — видимо, веселье продолжалось.

Он спустился к озеру, чтобы только оттянуть время.

Водомерная рейка показывала, что вода за истекшие сутки прибыла почти на двадцать два метра. Трап, привязанный тросами к вбитым в лед пешням, всплыл — завтра придется подтягивать еще выше.

Он вернулся через черный ход, в сушилке переобулся, повесил мокрые башмаки на спицы. Пробираясь по коридору, мимоходом заглянул в столовую. Там было пусто.

Открыв дверь в свою комнату, остановился на пороге: так сжало сердце. Тамара сидела на его постели, поджав ноги и накрыв их полами халата. Перед нею на стуле стояла электрическая плитка, а на плитке в джезве кипятился кофе.

— Смиренная рабыня ждет прихода своего господина. — Тамара подняла на него насмешливые глаза, а потом склонила голову.

— Зачем вы так? — неловко пробормотал он, закрывая дверь.

— Потому что вы не зашли бы ко мне! — с вызовом ответила она. — Вы и любите и ревнуете одинаково неуверенно и печально.

— И вы пришли ко мне для того, чтобы сообщить об этом?

Ему стало вдруг страшно. А что, если бы не пришла…

Она легко спрыгнула с постели — кофе закипел, — взяла джезве за длинную ручку, взболтала пену и гущу, чтобы все перемешалось, разлила в чашки. Она опять чувствовала себя хозяйкой в этой холостяцкой комнате, и уже никакой жалобы не было в ее голосе, только радость и еще, может быть, женская властность.