Николай Асанов - Катастрофа отменяется

Уразов кивнул инженеру, и тот поднялся так, словно выскочил из построенной им самим защитной коробочки. Даже ростом показался выше.

— Если мы начнем, как и предполагается по плану, в восемнадцать ноль-ноль, то завтра к утру отпалим все взрывы. Я приложил все расчеты.

— Кроме одного, — хмуро сказал Малышев. — Мелкие взрывы не создадут полного выброса породы. Бульдозеристам прибавится работы. В результате мы сможем взорвать перемычку только через несколько дней.

— Что предлагаете вы? — Уразов смотрел на Малышева, казалось, спокойно, но Чердынцев видел, как напряглось его лицо.

— Заполнить все минные камеры одновременно, выбросить грунт на максимальную глубину, зачистить в течение ночи те возможные перешейки, какие останутся после взрыва между отдельными камерами, а утром взорвать перемычку. Минные камеры на перемычке мои саперы поставят после взрыва. Если даже взрыв несколько ослабит плотность завала, это только поможет нам быстрее решить главную задачу.

— Кто следующий? — сухо спросил Уразов.

Чердынцев взглянул на Малышева, который опустил голову, боясь, как видно, посмотреть в глаза тем, кто должен был решить, прав он или нет, опасаясь, что они предпочтут спокойную и неуязвимую позицию Ованесова. Но то, что позволил себе Ованесов, это нечестная игра. Не он ведь предложил проект взрыва на выброс, не он рассчитывал, искал, нашел и наконец уверился, что это и есть наилучший вариант. Так какое же право у Ованесова препятствовать отлично найденному решению? Только трусость и стремление обеспечить себе отступление? Как бы чего не произошло?

А вот и первое следствие любого сомнения. Члены комиссии молчат, переглядываются. Даже всегда решительный Адылов хмуро отворачивается от зоркого взгляда председателя комиссии, а ведь, судя по протоколам, он первым поддержал предложение Малышева. И сам Уразов колеблется, змея сомнения, которую подбросил в эту комнату Ованесов, ползет уже к его ногам.

На мгновение Чердынцеву показалось, что эта самая змея вот-вот ужалит и его. Но тут он увидел тоскливые глаза Малышева, и это словно подтолкнуло его. Он встал:

— На скале при входе в ущелье видна выбитая в древности надпись: «Путник, ты — слеза на реснице аллаха». Но это не мешало смелым и сильным проложить дорогу с запада на восток через труднейшие перевалы и соединить города и селения разных народов. Только камень покоится в неподвижности, считали древние, но иногда и камни обретают подвижность. Тем важнее заслуга человека, который нашел способ справиться с обвалом. Что заставило Ованесова, вначале одобрившего проект и действия капитана Малышева, изменить свою точку зрения? Беспокойство о тех, кто ждет сегодня нашего решения по всей долине Фана, об этих десятках и сотнях тысяч человек, которые смотрят сейчас на желтеющие ростки своих посевов, на останавливающиеся фабрики, на стоящих в очереди за водой детей и женщин? Если бы это было так, мы поняли бы инженера и, возможно, даже оценили бы его человечность. Но беда в том, что, на мой взгляд, Ованесов просто старается уйти от ответственности. Эта докладная для него нечто вроде индульгенции. Он и сам не верит в опасность, о которой написал, но если что-то все-таки произойдет, он останется в стороне. Более того, он с важным видом станет потом утверждать, что пытался предотвратить несчастье…

— Я прошу защитить меня от этих инсинуаций! — взвизгнул вдруг Ованесов, словно только сейчас услышал беспощадные слова.

— Продолжайте, Александр Николаевич! — безжалостно сказал Уразов.

— Я заканчиваю, — устало произнес Чердынцев. — Мы обязаны рискнуть, тем более что даже Ованесов боится заявить, будто опасается подвижки всего завала, — он знает, как тщательно Малышев подготовил этот взрыв. А подвижка или осадка береговой части завала, где вода может выйти только в головную часть канала, лишь поможет нам. Но срок у нас очень мал: сейчас уровень воды в озере ниже уровня завала, но через трое-четверо суток вода поднимется до гребня, и тогда даже взрывы по системе Ованесова окажутся более опасными, чем мощный взрыв, произведенный немедленно.

— Предлагаю поименное голосование. — Уразов помедлил, сказал: — Есть уже два голоса за проект Малышева: Чердынцева и мой.

Многие облегченно вздохнули. Кто-то прокашлялся. Мирабы, посовещавшись шепотом, торжественно подняли коричневые грубые руки. Подняли руки и аксакалы. Проголосовали и Адылов, и инженеры. Затем Уразов сказал:

— Мнение Ованесова высказано в его докладной. Проект Малышева принят.

Лицо Малышева было залито потом. Только теперь он достал платок, промокнул им лоб и щеки. Потом решительно встал, подошел к Чердынцеву, схватил его руку.

— Спасибо, Александр Николаевич! Не только от меня, но и от всех солдат! — Он шагнул к столу Адылова, поднял трубку телефона: — Карцев! Заряжайте камеры! Взрыв в шестнадцать ноль-ноль.

Рев сирен возвещал об опасности и гнал людей все дальше от кишлака. Махальные обходили дома и погружали в машины детей и стариков, которые не могли двигаться самостоятельно. На смотровую площадку, как и в прошлый раз, карабкались комсомольцы и землекопы.

Члены комиссии в сопровождении Малышева и Чердынцева обходили полигон взрыва. Чердынцев испытывал неловкость от того, что капитан с какой-то странной почтительностью вслушивался в каждое его слово, — видно, до сих пор переживал сцену в райкоме и считал Чердынцева чуть ли не спасителем своего проекта. А Чердынцеву было неловко, хотелось отстать и затеряться где-нибудь, но полигон был пуст, скрыться некуда, да и махальные, следившие за тем, чтобы никто не остался в опасной зоне, подняли бы тревогу.

Он только приотстал и плелся позади всех с безразличным видом. Оставалось пройти метров двести и подняться в гору к блиндажу, а там Малышев будет занят своим делом, и эта неловкая благодарность сама собой исчезнет, и все станет на свои места.

Лейтенант Карцев, шедший слева и чуть впереди капитана, объяснял членам комиссии, как и куда направлены пробитые минерами штольни, чтобы взрыв выбросил возможно большую массу породы. Чердынцев все это уже рассмотрел по чертежам и проектной записке и шел теперь отдыхая, оглядывая желтую горячую землю, которая скоро рассыплется прахом, поднимется тучей и останется только гигантская борозда, словно прорезанная чудовищным плугом.

Оглядывая замкнутый грядой обвала горизонт, он вдруг вздрогнул и остановился, вглядываясь в одну точку на границе неба над завалом: на гребне его виднелась красная фигурка, за нею еще две темные, только что присоединившиеся к первой. Затем над ними вспыхнул дымок и взлетела ракета, прочертив красной линией синеву неба.