Канта Ибрагимов - Учитель истории

А что же делает настоящий император Константин VII Порфирородный? А ничего. Он стал подписываться и провозглашаться на пятом месте после Романа и его трех старших сыновей. Двор, всякий люд, церемонии и торжества его тяготят, чувствует он, как все на него с презрением смотрят, и чтобы как-то жить, а жить он должен, ибо Лекапины его именем прикрываются, Константин занят творчеством — рисует, пишет стихи и романы, философствует. Ему чужда земная суета, он хочет думать только о великом, о неординарном в историческом аспекте. Он поклоняется великим полководцам прошлого, и в тайне от всех, уже будучи в возрасте под сорок лет, он как ребенок еще играет в войну, сам впереди армии, и его главный враг, кого он ежедневно «обезглавливает», — не кто иной как Лекапин.

И хоть не любит Константин VII людных мест, но как творческая душа — он ценитель зрелищ; будь то в театре, на ипподроме или на стадионе; и он страстный зритель, эмоциональный болельщик и яростный поклонник ярких событий. Блистательная победа женщины на олимпиаде просто потрясла его до глубины души, и вопреки практике прошлых празднеств, Константин вместе с охраной ринулся к чемпионке и, увидев вблизи Ану Аланскую-Аргунскую, он был сражен этой блистательной красотой, этой божественной привлекательностью контуров чистого очаровательного лица, этой грацией девичьего тела.

Константин, по примеру членов царской семьи и знатных вельмож, пытался приблизиться к Ане, хотел увидеть ее лицом к лицу, а может, как и другие наглые особы, даже попытаться дотронуться до нее. Однако и здесь царскую персону не уважили; охотников воочию лицезреть чемпионку было очень много, толпа гудела, все толкались, и потом Ана и вовсе исчезла в толпе.

— Найти ее! — наверное, впервые в жизни отдал приказ император.

Может, и искали, да не с той прытью, как того требует царская воля. Может, и нашли бы, да что ночью в толпе разберешь; вот и привели ко дворцу мало-мальски похожих девиц, у кого волосы пусть и не золотые, хотя бы чуточку рыжеватостью отдают. И весь двор смеется, рассказывает, как пятый царь смотрины устраивает. Поползли по дворцу слушки, смешки, даже анекдоты, мол Константин так влюбился, что приказ посмел дать. И для пущей хохмы по приказу разболтанных сыновей Лекапина — настоящих царей — доставили во дворец всех рыжеволосых женщин, даже самых уродливых, и подсматривали все, как Константин, морщась, со всякой челядью общается, во все лица с надеждой всматривается, словом, голову потерял, влюбился.

Конечно, император понял, что стал посмешищем, так ему вроде не привыкать, а тут иное; понурился он, сник, потерял душевное равновесие и покой и, уединившись в своей библиотеке, все твердил печальным голосом:

— Найдите ее! Найдите!

— Я знаю, где ее найти, — вдруг послышался в дверях тонкий виноватый голосок; из-за толстой расписной портьеры видна была одна лишь голова с жидкой бородкой пожилого человека.

— Иди сюда! — вновь приказные нотки в голосе императора. — Где? — вскричал он в нетерпении.

— На то нужна императорская воля, а мне полномочия, — согнулся в три погибели худой старик.

Победа юной девушки в олимпиаде и без того больно всколыхнула глубинные струнки в душе Константина, а тут какой-то слуга на что-то намекает.

— Кто ты такой? — насупился Константин.

— Вам за ненадобностью это неведомо, а я Стефан — Ваш личный евнух, а значит пятый помощник главного евнуха дворца.

— У-у-гх, — простонал Константин, даже пятый евнух колет его душу. — Так где она?

— На то нужна императорская воля, а мне полномочия, — вроде вяло, да то же твердит Стефан.

— Ко мне кесаря и писаря дворца! — заорал Константин в бешенстве на своего евнуха.

Вскоре Стефан, так же прогибаясь, явился, а голос его ядовит:

— Почивают, ночь, велели не будить без императорского указу, — и пока Константин от гнева еще больше вскипал. — Так я тоже грамотен, велите, напишу, а Ваша воля лишь благословить, росчерк поставить.

Константин почему-то вспомнил, как золотоволосая победительница на стадионе хлестала кнутом и приказывала: «На колени, раб! На колени, раб!».

— Пиши! — словно его в который раз хлестнули, закричал Константин.

На утро указ о назначении нового евнуха многих, в том числе сыновей Лекапина, просто рассмешил, и они твердили: «Константин всерьез влюбился, голову потерял», и только сам Роман Лекапин насторожился. Одно дело, когда Константин, любимый зять, пишет любовные оды, памфлеты и всякую чушь, которую по докладам агентов Роман не понимает, да раз к трону не лезет — его не волнует, а тут евнуха самовольно сменил, а следом — совсем обнаглел зять, тронный зал к вечеру приказал подготовить, где стоит золотой соломонов трон.

«Неужели зять не смирился, неужели может сесть на трон?» — мучился Роман Лекапин.

Он давно бы изжил Константина, да не мешает он ему, и народных волнений Роман побаивается. А так Константин вместо мумии; когда надо, его демонстрируют, от его имени империей руководят, на него, когда надо, помои сливают, а когда надо в дальний угол задвигают, забывают, пусть сидит в своей библиотеке, творчеством занимается. А тут — на тебе, впервые указ самовольно издал.

«А может, действительно в красавицу влюбился, с ума сошел?.. Так это, может, и к лучшему, вначале я побалуюсь, потом еще кое-кто; сорванцы мои сыновья, а зять, как положено — пятый».

И на сей раз чтобы лишить Константина инициативы, Лекапин, упреждая события, объявил:

— В честь победителя олимпиады — Аны Аланской-Аргунской — устроить торжественный прием!

Зембрия Мних был не только хороший врач, но и тонкий психолог и стратег. Не без его помощи по городу пошел слух — вечером знаменитая Ана Аланская-Аргунская проедет по Константинополю к императорскому дворцу. С самого полудня толпы людей заполонили центр империи, окружили дворец в ожидании чудо-красавицы.

В окружении многочисленной конной императорской гвардии Ана ехала на прием. Она с горделивой статью восседала на самой дорогой колеснице императорского дворца, в которую были запряжены три пары лучших коней императорской конюшни.

Слава — опьяняющий дурман.

— Ана! Ана! Ана! — кричал Константинополь.

Позабыв обо всем, пребывая в эйфории почитания и преклонения, Ана с прирожденным артистизмом и кокетством величаво приветствовала толпу. У самого дворца давка усилилась, гвардейцев потеснили, народ хлынул к Ане, началось неописуемое, каждый пытался дотронуться до нее, а она, уже стоя на колеснице, ликующе махала руками, еще больше раззадоривала людей.

Плотным двойным кольцом окружили уже спешившиеся гвардейцы колесницу, чтобы к Ане народ не прикасался. И эту охрану толпа разнесла бы, но в это время из дворца на помощь стройным клином выдвинулась дополнительная вооруженная гвардия. Начались страшная давка, крики, вопли. Все-таки гвардейцы от колесницы народ оттеснили, под несмолкаемый рев народа Ана въехала во дворец как настоящий победитель. И эта народная любовь так взбодрила ее, что она окончательно воспрянула духом, вновь припомнила — она последняя амазонка, и когда евнух объяснял ей правила византийского приема, ее взгляд был горделивый, поверх голов.