Николай Чуковский - Рассказы

Я начал было объяснять свою просьбу, но он не стал слушать.

— Ваши документы, — сказал он.

Я протянул ему командировочное удостоверение. Он слегка нагнулся над столом, взял синий карандаш в крупные, очень белые пальцы и написал на обороте: «Отправить с ближайшим рейсом».

Возвращая мне удостоверение, он сказал:

— А все-таки вы съели колбасу моей матери…

— Ну, и что же? — спросил Вася Котиков.

— Как — что? — переспросил Соколовский.

— Что же было дальше?

— Ничего, — ответил Соколовский. — Через полчаса я сел в самолет и улетел.

— И майору не объяснили?

— Что я мог объяснить? И как? Побожиться, что я не крал колбасы? Он решил бы, что я жалко лгу, и стал бы презирать меня еще больше. Он, вероятно, даже извинил бы мне мой проступок, так как знал, что я был очень голоден, но от его презрения это меня не избавило бы. Он потому и просьбу мою удовлетворил немедленно, вне всякой очереди, что презирал меня…

— И так все и осталось?

— Так и осталось, — сказал Соколовский.

Но Котиков все не мог успокоиться.

— Нет, вы все-таки совершили ошибку, — проговорил он уверенно. — Вы должны были разыскать часового, который стоял там в ту ночь на посту, и заставить его признаться…

— Часового? — спросил Соколовский. — Почему часового? Откуда я знаю, кто ночевал в той землянке? Колбасу могла съесть и собака… Разве в этом дело!

— Дело не в этом, — сказал Максимов. — Но мучить себя тоже слишком не следует. В конце концов можно наплевать на майора. Он ошибался, вы не брали колбасы.

— Он не ошибался, — возразил Соколовский. — Я обязан был доставить посылку. Вот и все.

Никто ему не возразил. Разговор вдруг иссяк, все задумались, — каждый о своем.

Корниенко грузно поднялся со стула.

— Человек сам себя судит, и уж от этого суда не уйдешь, — проговорил он. — Тут нет тебе ни смягчающих обстоятельств, ни амнистий.

— И на кассацию не подашь, — сказал Максимов, вставая. — Третий час. Пора.

1960

— Как он поедет, не пойму, — сказала бабушка, перевернув ножом оладью на сковородке. — Ведь он всего боится.

— Доедет, — отозвалась из глубины кухни тетя Надя. — Что поделаешь, надо. Там ему всяко лучше будет.

Бабушка промолчала, но шумно вздохнула. Она вовсе не была уверена, что там Косте будет лучше.

Костя стоял в кустах смородины перед открытым окном и все слышал. Он быстро отрывал ягоды одну за другой и совал в рот. С тех пор, как отъезд его был решен окончательно, он часами торчал в этих кустах. Смородина к концу июля разрослась пышно, он пропадал в кустах с головой; здесь он мог оставаться одни, ни с кем не разговаривая. Ветви лезли через подоконник в раскрытое окно. Из окна к нему доносилось шипенье оладий; там, в сумраке, он видел голые желтые бабушкины руки, двигавшиеся над керосинкой.

— Всего, всего боится, — повторила бабушка. — Боится марку на почте купить. Как он поедет?

Косте давно уже было кисло от ягод; тоска давила его. Он вышел из кустов, поднялся на крыльцо и в темных сенях нащупал свой велосипед. С велосипедом на плече он отворил дверь в кухню.

Бабушкина сестра тетя Надя стояла перед столом и чистила картошку. Сегодня было воскресенье, она не пошла на фабрику и помогала бабушке. Картофельная кожура завивалась спиралью над ее толстыми мужскими пальцами. Бабушка, коротенькая, широкая, перевернула шипящую оладью и взглянула на Костю. Возле керосинки на блюде лежала уже гора готовых оладий, и Костя знал, что пекут их ему на дорогу, и это был еще один знак неотвратимости его отъезда.

— Пойду покатаюсь, — сказал он угрюмо.

Бабушка тяжело переступила с ноги на ногу и снова вздохнула. Тетя Надя, не отрываясь от картошки, выговорила:

— Покатайся в последний раз. Там тебе кататься не придется.

Костя вывел велосипед за калитку и перекинул через него длинную ногу. Велосипед, купленный давно, еще до маминой смерти, был теперь мал Косте, вытянулся Костя за последний год чуть не вдвое, но шире не стал нисколько, — плечи узкие, шея топкая с большим кадыком, уши слегка оттопырены и просвечивают насквозь. Когда он сидел на своем полудетском велосипеде, острые его колени почти достигали подбородка. Но к велосипеду своему он привык и не ощущал никакого неудобства. Машинально проехал он по переулку мимо заборов, через которые перевешивалась пыльная бузина, машинально выехал на шоссе и свернул влево, чтобы скорее выскочить из поселка в поля. Ему никого не хотелось встретить; ему не хотелось отрываться от своих мыслей. А думал он все о том же.

Нынешней весной он кончил десятилетку, и кончил плохо, — тройки ему натянули еле-еле. Поступить в институт с такими отметками нечего было и думать. Прежде он учился не хуже других, но когда умерла мама, полтора года назад, он два месяца не ходил в школу и все запустил. На уроках его спрашивали, и весь класс видел, что он ничего не знает. От этого им овладела робость, неуверенность в себе. Когда его вызывали к доске, он путался уже от одной робости.

Он был неуклюж, застенчив, при посторонних либо молчал, либо говорил невпопад и сам от этого мучился. Всех сторонился, перестал играть в футбол, купаться на реку ходил один. Однажды ему недодали в булочной сдачи; он это видел, но не решился сказать, хотя знал, что продавщица просто ошиблась; и бабушке объяснил, что потерял деньги. Только бабушки он не боялся, только при ней он чувствовал себя легко и свободно, но с бабушкой нужно было расстаться.

Бабушка уже три года не работала на фабрике и жила на пенсию, и он жил на бабушкину пенсию. У тети Нади четверо маленьких детей, а муж уехал на Волгу, на строительство, и, говорят, завел там другую и целый год не присылал ни копейки. Весь рабочий поселок, в котором Костя родился и прожил безвыездно все семнадцать лет своей жизни, работал на фабрике. Фабрика была женская, мужчине там настоящего ходу не было; мальчики, кончая школу, уезжали из поселка. Косте тоже непременно нужно было уехать, чтобы не объедать бабушку и тетю Надю и начать собственную жизнь. И ему было куда уехать — его звал к себе в Сибирь дядя Василий Петрович, бабушкин брат, и обещал присмотреть за ним и устроить его, и все считали, что это очень хорошо, правильно, что перед Костей открыта широкая дорога, и один только Костя в глубине души считал, что все нехорошо, но никому не смел сказать этого.

Никому не осмеливался он сказать, как ему тоскливо и страшно при мысли о разлуке с бабушкой, с которой он никогда еще не разлучался ни на один день за всю свою жизнь; каким холодным, суровым и властным стариком представлялся ему дядя Василий Петрович. Сама бабушка, видимо, боится своего брата, недаром она предостерегает Костю: «Смотри, не перечь ему там». Дядя Вася уехал в Сибирь за много лет до рождения Кости, даже Костина мама видела его в последний раз, когда была совсем маленькой девочкой. Там, на знаменитой сибирской реке, впадающей в Ледовитый океан, он водил буксирные пароходы; теперь он даже не водил пароходы, а был начальником над множеством судов. Костя видел эту реку на большой школьной карте, висевшей в классе; она со своими извивающимися притоками была похожа на подземную часть какого-то неведомого растения со странными и жуткими корнями… Дядя Вася писал, приглашая Костю приехать: «Я отдам его в речной техникум вместе с моим Колей, там их вымуштруют, и через три года из них получатся настоящие водники». Бабушка, читая это письмо вслух, при зловещем слове «вымуштруют» испуганно посмотрела на Костю… И вот сегодня ночью они пойдут на станцию, и там в пятом часу утра остановится московский поезд, и Костя один поедет в Москву, где он никогда не был, и в громадной неведомой этой Москве побредет на какой-то другой вокзал и сядет в другой поезд, идущий в Сибирь, — и все один, один, уже ничем не связанный с бабушкой, кроме оладий в корзинке…