Мартина Моно - Нормандия - Неман

— Полюбуйтесь на нашего доктора, он спит себе, и все тут!

Великолепный пример безмятежной веры!

Все разразились хохотом. Доктор приоткрыл один глаз и яростно уставился им на командира.

— Неправда. Он притворяется, этот доктор. А нз самом деле он труоит, как и все.

И все же в этой амальгаме ночи и снега кое-что происходило. Буасси давно не молился. Сестры его воспитывались в пансионе Святой Марии, дядя — рыцарь Мальтийского ордена, сам он, когда был в коллеже, молился каждый день — можно было быть уверенным, что во спасение его души уже прочтено столько молитв, что ему хватит. их на всю жизнь. Но когда он почувствовал, что самолет снижается, он сложил руки для молитвы. И из самой глубины его сердца вырвались древние слова:

— Славлю тебя, милосердная дева Мария…

Лица окружающих его товарищей были серьезны. Сначала пассажиры почувствовали, что самолет резко изменил курс, гул моторов ослабел и, казалось, самолет поплыл. Это ощущение породило тревогу. Потом знаков мая вибрация… выпускают шасси, будет посадка. Куда, как? Шутка сказать — сесть в такую бурю! Здесь даже самый закаленный из летчиков начинает мечтать о тверч дой земле. Самолет накренился, и в окна с левой стороны стали видны странные световые гало, которые то исчезали, то появлялись и в конце концов, выстроившись в длинный ряд, окончательно исчезли в совсем близкой бесконечности.

На земле жгли костры. Небо так затянуло, что самолета не было видно — только слышался шум мотора. Никто не помнил такого урагана, как в этот день.

Пассажиры почувствовали, как самолет чуть приподнялся: это опустились закрылки. Моторы умолкли, и впереди вдруг оказалась посадочная полоса; несколько едва заметных толчков — и из пятнадцати грудей вырвался долгий вздох облегчения. На стенах кабины осел пар.

Самолет приземлился… Он двигался по полоске земли, обозначенной кострами. «Россия — думал Буасси, — это прежде всего кольцо огней…» «Россия, — думал Бенуа, — это место, где Легко сломать себе шею…» «Россия, — думал Вильмон, — как-то будет с самолетами?..» «Россия, — думал доктор, — придется пошевелиться…» «Россия, — думал Марселэн, — здесь по-настоящему начинается история эскадрильи…»

Второй русский пилот вошел в пассажирский салон, словно победитель в боксе, поднял руку и что-то сказал. По-русски.

— Кастор! — позвал Марселэн.

— Это не переводится, господин майор, — вмешался Бенуа. — Это значит: уф!

— Не совсем так, не совсем так, старина, — Сказал Кастор, — но в общем правильно.

— Все равно — фуражку! — заявил Леметр, срываясь с места.

Белая завеса окутывала всю землю.

Дверь самолета была открыта. Перед ними — вот она, доступная, — простиралась земля, над которой они только что летели.

— Э, небось, и таможни нет? — воскликнул Симоне.

Его шутка прошла незамеченной. Были догоравшие костры, совсем крошечный самолет на огромной равнине, русский офицер на трапе. Была уверенность, что советские летчики знают свое дело.

Если в самолете французы мерзли, то на земле они просто подыхали от холода.

— Минус десять в кабине, минус тридцать снаружи… — вздохнул Кастор.

Его легкие полуботинки тонули в снегу, так же как и полуботинки товарищей. Перед приветствовавшими их советскими офицерами они вскинули головы, приосанились и постарались принять непринужденный вид. Но у всех без исключения было только одно желание: со всех ног кинуться к видневшемуся в конце посадочной полосы — если ее можно было так назвать — домику с ярко освещенными окнами. Марселэн возглавил колонну. Он шагал рядом, совсем рядом с русским офицером, который вел их к домику. И он шагал в своих полуботинках так же, как русский в сапогах. «Мы утопаем в снегу, но утопаем с достоинством», — думал Вильмон. И хотя ноги с каждой минутой замерзали все больше, ему нравилось идти, не ускоряя шага, наоборот, даже медленнее, чем другие.

Бенуа разглядывал Россию. В Данный момент она была лишь освещенным окном в конце дорожки и ледяным полем по бокам. В голове колонны Кастор что-то переводил. Можно было различить его довольно высокий Л’олос и время от времени-смех. «Странно, — подумал Бенуа, — едва начнешь говорить с незнакомыми людьми, как ужё разрешается вместе смеяться». «Я нахожусь на шестом континенте, — думал Буасси. Ему было холодно, и он хотел есть. — За тем окном, возможно, найдется очаг -и теплое питье». Шардон, дрожа вспоминал Африку, но ни о чем не жалел.

Помещение, в которое их привели, походило на временную столовую. В центре — огромная печь, в которой старательно поворачивал поленья пожилой усатый солдат. На столе, сколоченном из досок, выстроились в ряд стаканы в металлических подстаканниках, лежал хлеб, банки с американскими консервами и кусковой сахар.

Позади стола стояла повязанная платком старушка. Она была полная — щеки как яблоки, — с морщинками вокруг глаз — видно, любила посмеяться. Но сейчас глаза ее были омрачены заботой. т— Бедняги, да как они же перемерзли!.. Кто же эт$ их так вырядил? Кто же это додумался?

Она строго покачала головой, словно хотела добавить: «Ну и народ!.. Если бы не мы…»

— Это французы, мамаша, это французская форма, — вмешался со смехом советский летчик.

— Французы? — повторила она, не понимая.

— Да, французы, они приехали, чтобы вместе с нами бить фрицев.

— Бедняги, — пробормотала женщина. — И нечего им предложить…

Она захлопотала, стала наливать в стаканы горячий чай, раскладывать сахар и бутерброды — черный хлеб с мясными консервами. Снег на полу таял, образуя лужицы. Летчики, собравшись около печки, хлопа» ли друг друга по спине, отряхивая с одежды снег. Женщина, ни на минуту, не прекращая своего занятия, оглядывала их, одного за другим. Французы! Вот так история! Она не удержалась и немножко увеличила порции сахара.

Перье поставил пустой стакан на стол. Она окликнула по-русски этого паренька с совсем еще детскими губами и щеками, — небось и бреется не каждый день.

— Налить тебе чаю, сынок?

« Кастор! Что она говорит? — в полной растерянности спросил Перье. — Куда делся этот Кастор?

— Наверно, он у начальства, — послышался чей-то голос. — Лопает икру и запивает водкой!

Кастор и в самом деле был у начальства, что Же касается водки и икры… *

На столе был тот же чай, немного сахару, черный хлеб. И, разумеется, консервы. Кастор, сидя между майором Марселэном и двумя принявшими их русскими офицерами, старательно исполнял обязанности переводчика.

— Командир просит извинить, — объяснил он Мар-селэну, — что нет кроватей. Придется спать на полу. Но печь будут топить всю ночь.

Советский командир добавил что-то еще, засмеялся и похлопал рукой по консервной банке.