Виктор Муратов - Перевал

— Какая тут агитация! Обидно, понимаешь, Евдоким. Конечно, мы победим. Зачем нам жить без веры в победу…

— Вот эта наша с тобой вера должна быть в сердце каждого бойца. И должна быть именно сейчас, когда наступил, наверное, самый тяжелый период войны. И выражаться она должна в стойкой обороне, когда надо умереть, но ни на шаг не отступить. Наш солдат все выдержит, ты же сам говорил…

— Да солдат-то все выдержит, — вздохнул Севидов. — Все! Я верил и верю. Я верю в солдатскую добродетель, в его боевой дух и непоколебимость. Без этой солдатской добродетели мы, Евдоким, с тобой ничего не стоим. Солдат все выдержит. Но даже в наших условиях воевать надо не пупком солдата, а головой командира.

Тучи давно плотно закрыли луну. Снизу от воды потянуло сырым холодком. Где-то неподалеку, за блиндажом, послышалось фырканье лошадей, и вскоре из темноты приблизился к блиндажу Степан Рокотов.

Степан хотел было докладывать, но Севидов перебил его жестом:

— Зайдем в блиндаж.

Степан тихо свистнул, и тотчас у блиндажа появился сержант Кучеренко. Все спустились в блиндаж.

— Ну что там, Степан, докладывай, — усталым голосом сказал Севидов, опускаясь на табурет.

— Я разделил взвод на две группы, и каждая наткнулась на немцев. Впечатление такое, что фашисты нависли на флангах дивизии, — докладывал Рокотов. — Только непонятно, почему не сжимают клещи. Вроде чего-то ждут.

— Вот-вот, — оживился Севидов и поглядел на комиссара. — Слышишь, Евдоким, Хофер на наших флангах, но чего-то ждет. Интересно — чего? «Языка» не удалось взять?

— Да вот, — угрюмо ответил Степан, кивая в сторону Кучеренко. Тот стоял у двери и, прикрыв рукой правое ухо, щурился на тусклый свет коптилки. — Расскажи, расскажи комдиву, как фрица упустил.

— Та-а, — отмахнулся левой рукой Кучеренко. — Виноват, товарищ генерал, трохи сплоховал. Фриц дюже хитрый попался.

— Что произошло, Кучеренко? — спросил генерал.

— Та ото ж, як только моя группа добралась до станицы Невинской, — сбивчиво на полурусском-полуукраинском языке начал рассказ Кучеренко, — фрицы чи спали, чи шо. Мы тихэсенько от хатки до хатки…

— Покороче можно? — перебил его генерал.

— Короче — в одной хати взяли обер-ефрейтора. Поначалу фриц вел себя тихэсенько, — продолжал Кучеренко. — Тики ж, пес поганый, знал, дэ их секреты сховались. Вже було перейшлы балочку, а вин як заорет наче резаный. Кляп, скотиняка, сумел вытолкнуть. Вин тикать, я за ним, — все больше входил в азарт Кучеренко. — Здоровый бугай! Тики ж я его подмял. А вин, стерва, кричит — и цап меня за ухо. Ну я его тоди… и… того… Виноват, товарищ генерал, — уже тише заговорил Кучеренко, — бо фрицы вже близко булы, треба було тикать.

— Обидно, — строго сказал Севидов. — Идите в санбат, пусть перевяжут.

— Та ни, — переминаясь у дверей, протянул Кучеренко. — Стыдно, товарищ генерал. Як бы осколком або пулей, а то… собачий сын! Ще уколы будут делать ниже спины. Мабуть, фриц тот бешеный.

— Это вам наука, впредь будете осмотрительнее. А теперь отдыхайте. Времени у вас для этой роскоши мало.

Разведчики вышли из блиндажа. Севидов закурил, пытаясь хоть как-то унять давящую головную боль. За столом, уронив голову на грудь, задремал Кореновский. В углу блиндажа, примостившись на снарядном ящике, сидел лейтенант Осокин. Он чистил пистолет, очевидно борясь со сном.

— Геннадий, — подходя к нему, шепотом окликнул Севидов, — я загляну к начальнику штаба. Останешься здесь. Да не греми железками, пускай комиссар поспит.

— А вы, товарищ генерал?

— Ладно, ладно.

Генерал вышел. Досадуя на скрипучую дверь, осторожно прикрыл ее. После блиндажного чада ночная прохлада бодрила. По-прежнему было тихо. Даже слышалось разнобойное кваканье лягушек. Оно было так азартно, что походило на пулеметную трескотню. Легкий ветерок невидимо слизывал прохладу с чуть волнистой поверхности Маныча.

Снова скрипнула дверь блиндажа. Все же Кореновский проснулся.

— Ты куда это от меня удираешь? — недовольно пробасил он.

— Поспал бы ты, Евдоким. Измотался ведь.

— Рано ты меня в старики записываешь.

— Какой ты старик!

— К Батюнину?

— Да. Пойдем потолкуем. Время не ждет, а положение…

— Хуже губернаторского. Но драться будем до конца.

— Драться обязательно будем до конца, — сдерживая раздражение, согласился Севидов и добавил с твердостью в голосе: — Пока не прикончим фашистов.

— Ты хочешь вывести дивизию из-под удара?

— Не из-под удара, а спасти от полного уничтожения.

— Не понимаю я тебя, Андрей. Мы с тобой обязаны помочь командирам, бойцам преодолеть боязнь окружения. Мы обязаны добиться, чтобы, ведя бой с противником, они не оглядывались назад, не смотрели бы на фланги, а били врага. Ты же сам…

— Ну продолжай, продолжай, подводи к выводу.

— А вывод один. Он ясно изложен в приказе Сталина. Пункт второй, «А»: «безусловно снимать с постов командиров и комиссаров корпусов и дивизий, допустивших самовольный отвод войск с занимаемых позиций без приказа командования армии, и направлять их в Военный совет фронта для предания военному суду».

— Наизусть выучил?

— И тебе советую.

Комиссар что-то недопонимал Севидова. Сейчас, когда в душе комдива кровоточащая рана, когда известие о гибели жены и внука должно было вызвать в нем ярость, желание ринуться в бой, отомстить фашистам, он думает, как избежать боя, сберечь дивизию, сохранить людей.

В густой темноте, почти на ощупь, они добрались до землянки подполковника Батюнина. Тот стоял у входа, курил.

— Махришь? — тихо спросил Севидов.

— Махрю, Андрей Антонович, — так же тихо ответил Батюнин, пряча в ладони махорочную цигарку.

Илья Кузьмич Батюнин не признавал иного курева, кроме махорки. Севидов помнил, что его еще в кавалерийской школе прозвали Махрой. Это прозвище спустя много лет пришло за Ильей в Академию имени Фрунзе, где они вместе учились. Батюнин внешне был мешковатый и неповоротливый. Его выдержка, спокойствие, даже флегматичность, не раз удивляли Севидова. Но именно эти качества и ценил в своем начальнике штаба Севидов. В какие только переплеты не попадали они, отступая от границы! Иные не в силах были сдерживать себя — горячились, терялись и делали глупости. Подполковник Батюнин в любой обстановке не терял самообладания. Севидов знал: если где-то острое положение — туда надо послать начальника штаба.

— Что будем делать, Илья? Связи со штармом нет?

— Нет. Боюсь я, Андрей Антонович, за Ратникова. Стиснут его в Красном Яру.

— Опасаюсь, как бы дивизию Хофер не отрезал.

— Тут, брат, и армию, могут прихлопнуть. Чувствую, Хофер потому и не спешит, что ждет, когда Клейст сомкнет клещи.

— Да, Илья, на деле получается не так, как мы представляли войну по лекциям в академии. Вроде и учили нас неплохо, а нет пока у нас главного для войны — опыта.