Евгений Березняк - Пароль «Dum spiro…»

…Летом 1941 года военная буря занесла Станислава за Урал. Учительствовал. Принимал участие в создании 1-го Польского корпуса. Воевал. Освобождал Львов. Когда в Люблине формировалось Временное народное правительство Польши — отозвали на пост министра.

— Как видишь, львовский опыт пригодился.

Спрашиваю о наших общих знакомых по клубу литераторов. Улыбка на лице министра гаснет:

— Поэт Станислав Роговский погиб в Освенциме. Тадеуш Голлендер расстрелян. В первые дни оккупации Львова гестаповцы зверски убили Бой-Желенского, почетного члена многих академий наук, профессора политехнического института Казимира Бартеля, ректора университета Владимира Серадского.

Известных писателей, ученых, педагогов эсэсовцы и их подручные из подразделения «Nachtigall» («Соловей») заставляли вылизывать полы, ступеньки лестниц, собирать губами мусор.

— Помнишь, Евгений, Мунда? Билеты на его концерты всегда доставались с боем. Знаменитость. Дирижер. Композитор. Гастролировал по всей Европе. В Яновском лагере, его заставили написать «Танго смерти». В этом лагере подвергали людей жесточайшим пыткам: распинали, расстреливали — и все под музыку. Профессор Штрикс и Мунд руководили оркестром из заключенных. Оркестрантов тоже расстреляли под их же «Танго смерти».

Провел рукой по лбу, словно отгоняя навязчивое страшное видение.

— А ты что делал эти годы? Вижу, не сидел сложа руки. Где воевал? Партизанил? Где-то под Краковом? Военная тайна? Ну, ну. Не буду… А не заглянуть ли нам лучше в ресторанчик у Флорианской брамы?

Мы не стали дожидаться машины министра — на нашем фронтовом «виллисе» подкатили к браме. Товарищ министр поднял келишок за «злоту вольносць», за «paterna rura» — родные поля и нивы, за пшиязнь польско-советскую, за победу.

…Что дороже всего в дружбе? Верность. И познается она по-настоящему в испытаниях, в беде, познается и запоминается.

Мы снова расстались. На этот раз надолго. Изредка после войны доходили от Станислава приветы, добрые вести. Первый министр просвещения в послевоенной Польше избирался Маршалком Сейма, занимал другие ответственные посты. Теперь на пенсии.

Вот и вся история неожиданной встречи в Кракове «ab ovo usque ad mala», как сказал бы Станислав: от яиц до яблок, от начала до конца.

…Наши девчата меня дожидались.

…Потянуло к знакомым местам. Завернули к Монтелюпихе. Вот оно, мрачное здание краковской тюрьмы. Тюрьма осталась тюрьмой. Только сменились обитатели камер. Разной нечисти в освобожденном Кракове набралось немало. И, возможно, тюремных надзирателей, палачей стерегут вчерашние узники. Нам с Ольгой повезло. А сколько погибло в этом каменном мешке под пытками?!

Я закрыл глаза и отчетливо, как на экране, увидел стены своей камеры. В ржавых пятнах от крови, исцарапанные ногтями, исписанные огрызками карандашей.

Если бы тюремные стены могли заговорить… Если бы…

Оглянулся. Рядом беззвучно, глотая слезы, плакала Ольга. И в ее глазах я прочел тот же вопрос, который не давал покоя и мне: «Что с Татусем, Стефой, Рузей? Живы ли?..» Нашему другу Юзефу Зайонцу пока еще ничего не удалось о них узнать. Среди освобожденных из Монтелюпихи заключенных Врублей не было.

Врубли… Врубли… Никогда не забуду того, что вы сделали для нашего дела.

Тогда, в схроне, затаив дыхание, сжавшись в комок ненависти, я знал, я был уверен: Комар не подведет, не выдаст. Верил и в старого Михала: и он из той породы, что хоть гвозди делай. Но Стефа? Откуда у этой девчонки взялись силы? Лежала под дулом автомата, избитая, в кровоподтеках, рядом с моим схроном. Тут даже слов не надо. Жест рукой, поворот головы — и конец. Выстояла. Ничем не выдала капитана Михайлова. Низкий поклон и тебе, Татусь, и вам, милые сестры Стефа и Рузя, за вашу стойкость, за любовь и веру в мою страну, за ваш подвиг…

…От Монтелюпихи девчата потащили меня на Тандету.

— Показывай, показывай, дядя Вася, где ты расстался со своими ангелами-хранителями?

Пришлось показать. Внешне Тандета за шесть месяцев почти не изменилась. Такое же бойкое место. Кипит, бурлит «черный рынок». Появились и новые лица. Монашенки с чопорными лицами, в высоких, накрахмаленных снежно-белых воротничках. Тоже что-то продают, покупают.

Побывали, в кино. Крутили какую-то доведенную комедию. Кажется, «Антон Иванович сердится». Затем до вечера бродили втроем по улицам, площадям, слушали оживленный гомон города. Радовались сияющим, счастливым лицам. И плыли нам навстречу старинные дворцы, замки с башнями и флюгерами. В костелах шло богослужение. Сквозь открытые двери доносились торжествующие звуки органа. Зимнее солнце застревало на разноцветных витражах. После руин и пепла Днепропетровска, Киева — уцелевший, спасенный Краков казался чудом.

Мы остановились в старой гостинице в центре города, неподалеку от Сукеннице. Я проснулся, словно от толчка. Подошел к окну. Над ночным городом стремительно неслись облака. На какой-то миг в разрыве туч показалась луна, осветив строгие стрельчатые линии Мариацкого костела, башни, шпили, силуэт Вавеля.

На площадях стояли Т-34, армейские машины, крытые брезентом, повозки, кони. Крыши домов стыли под серебристо-синеватым снегом. Уходили ввысь колонны Сукеннице. И с ясностью, никогда раньше не испытанной, я не просто увидел, но почувствовал сердцем, как невыразимо прекрасен этот город на Висле, каким близким и дорогим стал он за последние месяцы для всех нас…

С Павловым мы встретились на второй или третий день в Енджеюве — под Ченстоховой, где тогда располагался штаб 1-го Украинского фронта.

«Павлову, срочно…» или просто: «Павлову…» — так начинались почти все наши радиограммы.

Сто пятьдесят шесть дней и ночей вели в эфире и мысленно разговор с человеком, который стоял теперь перед нами. Он явился на нашу квартиру, когда мы уже успели отдохнуть, но заботливую руку Бати (Батей полковника прозвала Груша, так оно и пошло) мы почувствовали значительно раньше.

Уютные комнаты, новое обмундирование, накрахмаленные, как в добрые довоенные времена, простыни, пайки, письма и приветы от родных — все это, словно по щучьему велению, мы получили уже в первые часы нашего пребывания в Енджеюве.

Примчался Гроза — мой верный помощник, как всегда, сияющий, полный самых радужных надежд:

— Поздравь, капитан, получил назначение в артдивизион.

А вечером пришел Павлов. И не один, а с адъютантом и каким-то незнакомым офицером. Из бездонных карманов адъютантской шинели была торжественно извлечена фляга со спиртом:

— За встречу, за строгое соблюдение сухого закона при исполнении боевого спецзадания.

Мы выставили на стол свои запасы. Я представил Павлову пополнение «Голоса» — группу диверсантов-разведчиков Евсея Близнякова.