Коллетив авторов (под редакцией Г. И. Василенко) - Окопники

Когда переходили ручей, умылся. Вода была теплой и не освежила. Опять пропустил мимо себя всю роту. Позади всех ковылял солдат из недавнего пополнения. Острые сошники минометной двуноги достают ему чуть ли не до пяток.

— Давай помогу.

— Не надо.

— Снимай, снимай!

Нас догнали ротные повозки, доверху нагруженные минами. Приказываю старшине положить двуногу на повозку. Тот замешкался, прикидывая, куда ее пристроить.

Подъехал верховой. Слышу знакомый голос помощника начальника штаба полка капитана Акишкина:

— Чего остановились?

— Поезжайте. Разберемся сами.

Как только Акншкин отъехал, старшина послал ему вдогонку не очень вежливое напутствие. Я сделал старшине замечание, но больше для порядка. Меня тоже раздражала привычка Акишкина без надобности разъезжать на коне вдоль пешего строя и покрикивать на отставших солдат.

Подошел командир отделения Саук.

— Можно закурить, товарищ лейтенант? — спросил, вполголоса.

— Кури. Только…

— Все ясно!

Сержант ловко прятал огонек, засовывая руку с толстой самокруткой под плащ — палатку. Он был моим сверст

ником и очень мне нравился за ревностное отношение к службе и доброе отношение к подчиненным. В роте Саук по праву считался лучшим командиром отделения.

Кажется, ему не терпелось в тот раз поделиться со мною чем‑то сугубо личным, но послышался гул самолетов. Мы насторожились.

— Фрицевские! — распознал Саук, тщательно затоптал окурок и побежал к своему отделению

Самолеты пролетели стороной. Начинало светать. Ротные колонны одна за другой втягивались в село, где предполагалась дневка.

Отдав необходимые в таких случаях распоряжения командирам взводов и старшине, я направился к ближайшему дому. Постучал. Мне сразу же открыли, словно ждали моего прихода. Извинился за беспокойство — ведь такой час‑то ранний.

— Какое там беспокойство! Давно не сплю, — приветливо ответила мне молодая женщина с гладко зачесанными волосами.

Она пригласила меня в комнату, прямо‑таки сверкающую чистотой и очень уютную. В простенке висел портрет Лермонтова. Под ним — этажерка с книгами. В стеклянной вазочке на столе — полевые цветы. Звонко тикал будильник. Мне все это напомнило родной дом.

Я был весь пропыленный и какое‑то время стоял у порога, раздумывая, стоит ли мне оставаться в этой комнате. Может быть, пойти в сад за домом и поспать на плащ — палатке? Но хозяйка настаивала:

— Проходите, садитесь. Сейчас согрею чай.

От чая я решительно отказался. Перекладывая из руки в руку шинель, плащ — палатку и вещмешок, спросил:

— Где же мне тут привалиться?

— Разберу вам кровать, — ответила хозяйка с такою же непосредственностью.

— Кровать?! — почти ужаснулся я, разглядывая белоснежные подушки и возвышающиеся над ними никелированные дуги изголовья. — Нет, нет… Не разбирайте. Я пойду в сад.

— Никуда вы не пойдете, — мягко возразила хозяйка. — В саду вам делать нечего, а кровать эта пока пустует. Здесь спит моя сестра, но вчера она уехала в город. Так что не

стесняйтесь, чувствуйте себя как дома… Меня зовут Екатериной Андреевной, а вас?

— Алексей, — представился я, отметив про себя, что она, наверное, учительница. Лицо ее оставалось строгим даже тогда, когда улыбалась. И я, недавний школьник, сразу оробел.

Екатерина Андреевна сказала:

— Умывальник — в передней, там же ведро с водою.

Я послушно отправился умываться. Только не в переднюю, а во двор, прихватив из‑под умывальника ведро, полное воды. Екатерина Андреевна вынесла мне свежее, хрустящее полотенце.

Вернувшись в дом, я не застал ее в отведенной мне комнате. Она ушла в другую и приказывала оттуда строгим учительским голосом:

— Снимите с себя все и положите на стул.

«Этого еще не хватало!» — подумал я, но ослушаться не посмел. Быстро разделся и, как только коснулся ухом подушки, сразу же провалился в сон.

В середине дня меня разбудил старшина. Принес чистое белье и пригласил искупаться в речке. Вся моя рота, пользуясь случаем, купалась и стирала обмундирование. Свою одежду я нашел на том же стуле, где оставил ее, укладываясь спать. Она уже была выстирана и выглажена.

Остаток дня ушел на всяческие ротные дела. Потом я то ли обедал, то ли ужинал вместе с Екатериной Андреевной и пил чай из чашки на боиодце, от чего успел отвыкнуть. А Екатерина Андреевна, по — видимому, отвыкла от того, что составляло наш так называемый офицерский доппаек, и стеснялась взять печенье или сливочное масло.

Я не ошибся в моих предположениях насчет ее профессии: она преподавала в местной школе литературу. Муж ее, тоже учитель, находился на фронте. Так она считала, хотя вестей от него не было с осени сорок первого года. Они вместе окончили педагогический институт, вместе приехали в это село, работали в одной школе.

Давно уже смерклось, а мы все сидели у раскрытого окна, не зажигая света. Свой школьный предмет Екатерина Андреевна знала превосходно и как опытный экскурсовод вела меня от одного великого литературного произведения к другому, раскрывала передо мной огромный мир образов, идей, задерживаясь на какое‑то время то во дворцах, то в

крестьянских шбах с земляными полами, то на поле сражения, то на пашне у свежей борозды, то па лугу с копнами сена… Говорила она медленно, как на уроке, с интонацией, которой владеют только учителя.

За окном стояла удивительная тишина. И опять мне не верилось, что где‑то совсем рядом громыхает война.

Екатерина Андреевна спросила:

— Вы любите стихи?

Вопрос был неожиданный, я не знал, что ей ответить. Люблю ли я стихи? Не задумывался об этом. Некоторые стихи Лермонтова я выучил наизусть, и не потому, что нам их задавали, а по собственной доброй воле. Ну, например:

Прочитав Екатерине Андреевне эти строки, я перешел к стихам Пушкина:

Потом вспомнил Есенина:

И поймал себя на мысли, что, пожалуй, слишком увлекся, похож на старательного ученика, отвечающего домашнее задание. Учительница слушала меня тоже, как на уроке и, кажется, была довольна. Я уже ждал ее «оценки», а она задала «дополнительный» вопрос:

— А Тютчева вы читали?

Я стал припоминать: что‑то читал, что‑то слышал. Но что? Вспомнилось только «Люблю грозу в начале мая…»

— Знаете, Толстой утверждал, что без Тютчева жить нельзя, — сказала Екатерина Андреевна.