Алексей Котенев - Последний перевал

Ахмет заливисто хохочет:

— Вот бессовестный Терехин! Дослужился я всего-навсего до ефрейтора, а он меня в карьеристы!

Потом они начали подбирать должность Филиппу Шилобрееву. Терехин предлагал поставить его заведующим молочнотоварной фермой, но Ахмет категорически возражал:

— Что ты, Терехин! С такими усищами — к дояркам? Козла в огород!

— Вы мне, ребята, должность не подбирайте, — сказал Шилобреев, разглаживая усы. — Я сам себе ее подобрал. Спросите какую? Задумал я, братцы, создать в колхозе рыболовецкую бригаду. Буду кормить рыбой весь колхоз. А излишки пустим на пополнение колхозной кассы. Саньку могу взять в помощники, если, конечно, подтянется по части внешнего вида, — добавляет он, подморгнув Ахмету.

Шилобреев говорить не горазд и потому пускает в ход жесты: широкая ладонь Филиппа с подвижными пальцами так и ходит безостановочно во время разговора — то рубит воздух, то загребает что-то невидимое, то отбрасывает прочь что-то ненужное. И кажется: свяжи Филиппу руки — он онемеет, не сможет сказать ни слова.

Выслушав Филиппа, Ахмет крутит круглой головой.

— Но, гвардейцы! Все должности порасхватали. Один Сулико остался без работы.

— Он у нас будет библиотекарем: книжки все читает, — высказал предположение Терехин. — Привезет из Молдавии цыганку и будет с ней почитывать…

Сулико добродушно смеется, поигрывая черными, как смородина, глазами.

— Эх, душа любезный, Саня! Не ту должность ты мне подобрал, совсем не ту. Я буду садоводом. Понял? Такой сад разведу, какого ты в жизни не видел. Как зацветут яблони и вишни — все белым-бело будет. И виноград разведу, и цитрусовые…

— У нас цитрусовые не растут, — махнул рукой Шилобреев.

— Мичурин говорит: все может расти где угодно, — твердо ответил Сулико и размечтался: — Это будет не сад, а рай! Представьте себе: солнышко встает, а сад белый-белый как снег. Яблони, сливы, груши цветут. На белых ветках пчелы жужжат…

— А по росе Санька босиком ходит, — вставил Ахмет.

— Это почему же босиком? — возразил Терехин. — У меня хромовые сапожки имеются.

— Ты мне эти сапоги отдай немедленно, — требует Ахмет.

— Ничего, в кирзовых походишь, — невозмутимо отвечает Санька.

Начинается затянувшийся спор о хромовых сапогах, который длится с давних пор. Как-то в темную осеннюю ночь во время охоты за «языком» Ахмет провалился в болото и сильно повредил ногу. Из трясины его вытащил Терехин, но вытащил без одного сапога. Полуразутый Ахмет ругал своего спасителя самыми последними словами и даже грозился снять с него сапоги. В госпитале Ахмет познакомился со своим земляком — заведующим вещевым складом, и тот раздобыл ему новенькие хромовые сапоги. Нога у Ахмета заживала медленно, и тесные хромовые сапоги никак ему не налезали. Однажды пришел к нему повидаться Терехин, а Ахмет ему и говорит: «Давай поменяемся сапогами. Бери мои хромовые, а мне дай свои кирзовые развалюхи — они мне будут в самый раз. А потом разменяемся». Так и договорились. Когда нога у Ахмета поджила, он предложил обратный размен, но Терехин уже «привык» к хромовым сапогам, размениваться не пожелал. «Мне, — говорит, — они тоже в самый раз». Вот и тянется с тех пор сапожная история.

В роли судьи в этих спорах выступал обычно Шилобреев, поддерживая всегда пострадавшего Ахмета. Но сегодня он встал на сторону Терехина.

— Ты, Ахмет, пока не требуй у Саньки сапоги, потому как нам женить его надо в первую голову. Он давно созрел для этого дела. Баба ему нужнее всех, поскольку он не умеет за собой ухаживать. Сам понимаешь, слабинка у него по части внешнего вида имеется.

— Жениться в моих сапогах?! — закричал Ахмет, ударив кулаком в грудь. — Да я на свадьбе в присутствии невесты сниму с него свои сапоги!

— Вот и спасай такого — перед невестой готов опозорить! — упрекает его Терехин.

Если бы кто-нибудь со стороны послушал, как они разносят друг друга, наверняка сделал бы вывод — это закоренелые враги. А на самом деле это неразлучные друзья, Казань да Рязань — водой не разольешь. Так и ходят друг за другом. А если и ссорятся, то больше для потехи, чтобы повеселить друзей. Многие дивятся: что сближает этих совершенно разных по всем статьям солдат, начиная с внешнего вида, противоположных друг другу. Терехин — длинный и сухощавый. Ахмет — приземистый и плотный, как налиток. Ахмет — до службы дотошный. Гимнастерка на нем всегда как влитая, подворотничок белее снега. Любое приказание он выполнит в точности, доложит строго по уставу. А Терехин — растопша. То ремень у него на боку, то пуговица оторвана.

Когда посылают их куда-либо вместе, Ахмета, как ефрейтора, назначают, естественно, старшим, и уж он в таких случаях до конца использует свое начальствующее положение. То и дело командует: «Рядовой Терехин, правое плечо вперед!» или «Рядовой Терехин, в две шеренги стройся!». Санька только сопит да ворчит себе под нос: «Вот карьерист проклятый!»

Шилобреев любит пошутить над Казанью да Рязанью. «Это, — говорит, — не солдаты, а диаграмма роста добычи рыбы в нашей стране. Столько ее добывали раньше, — при этом покажет на маленького Ахмета, — а столько добывают теперь», — кивнет на долговязого Терехина. Иногда пойдет в обратном порядке: кинет широкую ладонь в сторону худющего Терехина и скажет: «Так жили рыбаки раньше», а потом покажет на румяного, пухлощекого Ахмета: «Так живут они теперь».

Два солдата — два полюса! И только в разведке, особенно в минуты опасности, они как бы сливаются друг с другом, становятся сильным, единым целым.

К вечеру в теплушке становилось все темнее и тише. Умолк гнусавый аккордеон, переиграв все печальные и веселые песни; угомонились заядлые забиватели козла, весь день гремевшие костяшками домино; не слышно стало хриповатых голосов братьев Охрименко, забавлявших вагон украинскими песнями. После ужина всех потянуло ко сну.

Филипп тоже полез на нары и сразу же уснул, едва коснувшись головой подушки. Проснулся он за полночь оттого, что сильно захотел покурить. Приподняв голову, увидел в дверном проеме плечистый силуэт командира взвода, подумал: «И чего не спит?» И тут же ответил самому себе: «Все ясно…» Да, Филипп Шилобреев знал, почему не спится взводному командиру. Перед самым отъездом из Германии, уже в вагоне, ему принесли треугольный конверт — письмо из родной деревни Ольховки. А в нем таилась поразительная новость: объявился Иванов отец, убежавший из дому пятнадцать лет назад. Потому, видно, и не спится Ивану Ермакову: обдумывает, как ему быть. Куда девать новоявленного родителя?

Шилобреев поднялся с нар, достал папиросу и, подойдя к Ермакову, спросил сонным голосом:

— Чего не спишь, полуночник?

— Не спится что-то, — ответил Иван, глядя в темноту.