Дитер Нолль - Приключения Вернера Хольта

Вольцов слушал объяснения Бранцнера, склонив голову набок. Вот у нас и достойная замена Цише! — думал Хольт. Но с Бранцнером им не повезло еще больше, чем с Цише, уж очень он был общителен и речист. Правда, будучи брюнетом, он меньше напирал на расу, и «народно-расистские» аргументы только от случая к случаю проскакивали в его рассуждениях.

— Что ты мелешь? — сказал Вольцов в ответ на программное выступление Бранцнера. — Непоколебимая вера, фанатизм… — Он запнулся, словно подыскивая нужные слова. — Когда имеешь дело с людьми ограниченными, туповатыми, такими, у кого винтика в голове не хватает, а их, разумеется, большинство, фанатическая вера — вполне пригодное средство, чтобы держать их в узде. Без этой веры они разбредутся, как стадо, ведь у них нет ни воинской доблести, ни того, что называется сознательностью. Другое дело мы! Скажите мне, что война проиграна, так непоправимо проиграна, что это ясно и слепому, все равно я буду драться — без вашей фанатической веры, а только потому, что так положено солдату. Все прочее вздор и чепуха! Скажи-ка, Бранцнер, почему недавно одна только наша пушка вела огонь с ближней дистанции, тогда как вы со своей верой все наложили в штаны? Уж не оттого ли, что я фанатически верю, будто это поможет делу? Да ничего подобного! Огонь с ближней дистанции абсолютно бесполезная штука! Но так уж положено! — Вольцов все больше входил в раж. — Солдат обязан драться, есть в этом смысл или нет. Драться — его единственное назначение. Твоя вера, голубчик, шаткая опора, с ней как раз сядешь в калошу! Хватишься за ум, да поздно! С моей же позиции в калошу не сядешь! По-моему, солдат обязан драться при любых условиях. Вот и дерешься!

Точка зрения Вольцова больше импонировала Хольту, нежели требование слепой, фанатической веры. Теперь он понимал, откуда у Гильберта его нерушимое спокойствие. Конечно, если думать, как Вольцов, говорил он себе, можно окончательно рехнуться! Должно быть, для этого надобно, чтобы твои предки с 1750 года были кадровыми офицерами.

— Стало быть, война как самоцель, — вмешался Гомулка, — так и запишем! Для тебя, Гильберт, война — самоцель, и это вроде звучит резонно. С такими взглядами тебе не нужна ни вера в конечную победу, ни вера в фюрера. Но сразу же напрашивается возражение. Ты сам себе противоречишь! — Гомулка так напряженно думал, что собрал всю кожу на лбу. — Сколько раз ты говорил нам об ошибках, которые в прошлые времена совершили такие полководцы, как Теренций Варрон или Даун и Карл Лотарингский под Лейтеном. Ты, следовательно, не можешь отрицать, что война ставит себе непременной целью победу! Но разве твоя теория не терпит крах там, где война безнадежна?

— В том-то и дело, что нет! Разумеется, война должна вести к победе, победа — это соль на хлеб войны! Пока есть возможность победить, воюешь ради победы. Потом воюешь в надежде сыграть вничью. А когда и это ушло и положение безнадежно, воюешь, потому что солдату положено воевать!

Хольт размышлял. Слова Вольцова вызвали в его памяти «Рощу 125» Эрнста Юнгера. Один абзац в этой повести произвел на него когда-то сильное впечатление.

— Мне кажется, — сказал он, — Гильберт рассуждает, как настоящий солдат. — И он процитировал уцелевшие в памяти слова: — «Но высшему закону послушны те, кому дано умереть в одиночестве непроглядной ночью, на безнадежном посту. Их память будут чтить там, где возлюбят горечь обреченности и те возвышенные чувства, что не сгорают и на самом сильном огне».

Гомулка слушал, вытянув шею, казалось, он впивал в себя эти слова. После долгого молчания он повторил: «Горечь обреченности…» Бранцнер угрюмо нахохлился на своем матрасе; все, что здесь говорилось, было ему явно не по нутру. Хольт подошел к окну. Горечь обреченности, — повторял он про себя.

Дверь распахнулась, на пороге стоял Готтескнехт.

— Господа, а не лучше ли вам малость соснуть до того, как начнется очередной спектакль? — Взгляд его упал на Хольта. — Что с вами, Хольт? Ну-ка, за мной! У меня к вам дело!

Смеркалось. После ночного допроса Готтескнехт еще ни разу не беседовал с Хольтом с глазу на глаз. Сегодня он выглядел особенно усталым и озабоченным.

— Отпуск вам разрешен, — сказал Готтескнехт. — Но прежде, чем вы уедете, я должен сделать вам небольшое внушение насчет… насчет… Барнимов.

— Я ничего не знаю, — твердо заявил Хольт. — Мне даже представить себе трудно… Так это связано с покушением?

— Как только придет пополнение, езжайте подобру-поздорову. Вы поедете к Вольцову, не правда ли? Так вот, слушайте! Забудьте и думать о Барнимах! Никого о них не спрашивайте! Не заговаривайте о них ни с кем! Держите язык за зубами! Вы меня поняли?

— Так точно, господин вахмистр!

— А теперь, положа руку на сердце: эта история вас сильно тревожит?

— Я… я о ней и не думаю!

Готтескнехт улыбнулся не без горечи.

— Вы о ней не думаете! — повторил он. И почти беззвучно, про себя: — Никто не думает… Никто!.. А теперь марш в постель!

— Слушаюсь, господин вахмистр!

В бараке все еще спорили. Вольцов сидел на столе и курил.

— Ну и что же? — спросил он, когда Хольт вошел в комнату.

— Один из этих большевистских писателей, — продолжал горячиться Бранцнер, — помнится, его зовут Эренбург или как-то в этом роде… Так вот, он объявил, что у большевиков одна цель — Берлин! — Он приподнялся на койке, опираясь на локоть.

— Почему это тебя удивляет? — возразил ему Вольцов. — Естественно, что русские хотят выиграть войну. Завоевание столицы противника — законная стратегическая цель, ведь это равносильно победе. Почитай Клаузевица, его «Основы стратегии».

— Ты, видно, близко принимаешь к сердцу интересы русских! — зло заметил Бранцнер. Вольцов только рассмеялся, но Гомулка не выдержал и стал ругаться.

— Черт знает что! Не успели мы избавиться от Цише, как снова-здорово на его койке сидит такая же гнида и обливает нас помоями. Когда мы наконец избавимся от склочников?

— Так нет же! — крикнул Бранцнер. Он повернулся к Гомулке, и в глазах его блеснул недобрый огонек. — Так нет же, не бывать этому! Никогда вам от них не избавиться! Те, кого ты так обзываешь, — это лучшие из лучших, истинные немцы, истинные национал-социалисты, так и знай! Все они думают, как я, вы — позорное исключение, вся батарея думает, как я, весь немецкий народ так думает, он верит в своего фюрера, потому чго это величайший из немцев, величайший из полководцев и… и…

— Что и-и? — передразнил его Хольт. — А после фюрера небось ты величайшая персона? Второй по значению немец, второй полководец и… второй болван!..

— Молчать! — крикнул Вольцов. — Вы с ума сошли!

Но Бранцнер уже сидел на койке, бледный как мел, и, опустив ноги, нашаривал башмаки.