Григорий Линьков - Война в тылу врага

Люди исчезли в наступавшей темноте. Я привалился к дереву и полулежа, не шевелясь, подавленный думами о потерянных людях, слышал смутно, как во сне, хлопки отдельных выстрелов.

Прошло часа два. Голоса людей вернули меня к действительности. Перепачканные, осунувшиеся, мокрые, бойцы один за другим выходили на полянку. Всё или почти все! Это была необыкновенная удача.

Я приказал людям построиться и молча повел их в глубь леса, подальше от этих опасных мест. По сторонам то тут, то там постреливали каратели, Мне не хотелось ни с кем говорить о случившемся, но, мысленно перебирая знакомые лица бойцов, я мучительно старался вспомнить, кого же именно среди них не хватало. И не мог.

К утру мы вошли в северную часть Столпецких лесов. Густые заросли молодого ельника, отсутствие населенных пунктов вокруг и даже следов людей — все располагало к спокойному отдыху. Здесь, на заросшей лесной поляне, я остановил свой изнуренный долгим переходом отряд, Люди построились по отделениям — подавленные и пристыженные. Я предложил Брынскому доложить о случившемся.

— Потери?

— Утонул Гинзбург с вещевым мешком и всем грузом. Как прыгнул в воду, так и пошел ко дну, как топор.

Гинзбург был из восьмерки Седельникова — инженер-строитель по профессии. Высокий, стройный, с рыжими усами. Я возлагал на него большие надежды. Жаль.

— Еще?

— Радистка утопила рацию. Вторая рация не действует.

— Я мельком взглянул на смущенное лицо девушки.

— Еще?

— Потеряно в реке три винтовки.

— Еще?

— Промокло и, полагаю, пришло в негодность все питание к рациям.

— Все?

— Кажется, все, — заявил Брынский.

— Но лица некоторых бойцов говорили, что чего-то еще не хватает, о чем Антон Петрович не докладывал.

— Ну так что же еще потеряно? Кто знает?

Ко мне подошел Шлыков и еле слышным голосом сообщил, что потеряли еще гитару Саши Волкова.

Я объявил строгий выговор перед строем замыкающему; бывшего у меня в это время адъютантом товарища А. перевел в бойцы. Своим адъютантом назначил Александра Шлыкова.

Мы тщательно проверяли батареи питания. Если в них оказывался хотя бы ничтожный процент годности, сушили их на солнце, бережно укладывали. Но много, десятки килограммов этого драгоценного груза, который с таким трудом, опасностями, жертвами получали, несли, хранили, мы должны были выбросить как бесполезный хлам. Нашу последнюю рацию радисты разобрали и также сушили, и все мы с волнением ждали, проявит ли она какие-либо признаки жизни. Потерять последнюю рацию значило остаться без связи с Москвой. Тогда придется вернуться к Щербине и просить из Москвы новую радию. Через сутки легкое жужжание возвестило нам, что радиопередатчик будет работать. Можно было двигаться дальше. Но я решил попробовать послать людей на поиски утонувшей в реке рации и обратился к бойцам с вопросом, кто согласен ночью вернуться для этого на переправу. Руки подняли почти все. Я отобрал девять бойцов. Командиром назначил Анатолия Цыганова.

Группа вышла часов в десять, а через два часа мы услышали сильную ружейно-пулеметную стрельбу.

Стрельба доносилась оттуда, куда ушли мои бойцы и я уже мысленно стал упрекать себя за то, что послал их.

К рассвету бойцы вернулись. Цыганов доложил, что группа наткнулась на засаду, устроенную карателями на месте нашей дневки в редком сосновом кустарнике. Все дальнейшие попытки группы пробраться к месту переправы не увенчались успехом.

Район был наводнен карателями.

Теперь, наученные горьким опытом, почти лишенные радиосвязи, мы стали вдвойне осторожными и уже не рисковали выходить на открытые места иначе, как глубокой ночью.

Однажды, когда нам предстояло пересечь небольшое безлесное пространство и перейти на другую сторону железной дороги, мы целый день, до наступления сумерек, лежали на опушке леса, едва смея поднять голову. Немецкие поезда во время движения не издавали такого грохота, как наши. Более легкие паровозики таскали меньшие составы, но зато на значительно большей скорости. Как аккуратные, красивые игрушки, поезда бесшумно выныривали из синей дымки сумерек и бесшумно исчезали. В ту и в другую сторону за час пробегало десять — двенадцать составов. Тогда мы еще не знали, что в этих местах оккупанты чувствовали себя в полной безопасности и даже не трудились выставлять охрану; до нас на этом участке произошло всего лишь два крушения.

Нетрудно представить себе, какое чувство испытывали мы, наблюдая, как мчатся мимо нас фашистские варвары. Дубов, лежа возле меня, буквально скрежетал зубами.

— Ведь это же наша земля и наша железная дорога. Почему здесь хозяйничают фашисты?… Перед войной у нас взрывами вспарывали горные хребты и обнажали породы железной руды для ее разработки… Вот бы заложить и сюда такое количество взрывчатки, да так рвануть, чтобы содрогнулась земля под Берлином!.. Вы только подумайте: наша земля, наша дорога, и враг использует ее для войны с нами… Я прошу отпустить меня на линию, душу отвести. Иначе… я не знаю, что со мной будет…

Месяца через два после того, как мы обосновались в новом районе, Дубов начал проситься на операцию в район Слонима. Наши подрывники во главе с Брынским каждую ночь переворачивали поезда на линии Брест — Барановичи. Гитлеровцы вынуждены были переключить поезда с живой силой и наиболее ценной техникой на магистраль Волковыск — Слоним — Барановичи. Нужно было нанести удар и по этой магистрали. И удар был нанесен. За три ночи подрывная группа Дубова из подразделения «отцов» пустила под откос два состава с живой силой и один с самолетами. Около двухсот пятидесяти человек убитых и раненых, тринадцать разбитых платформ с самолетами — таков был результат этой вылазки комиссара.

Рыжик знал, что этими данными ему придется оперировать в своих беседах у костра, и поэтому он заручился неопровержимыми доказательствами, вплоть до собственноручного письменного показания одного из железнодорожников. Когда наши бойцы возвращались с задания, Иван Трофимович требовал от них точного доклада о результатах крушения.

Рейд наших «отцов» происходил в конце августа. В это время во многих имениях, восстановленных оккупантами, был подготовлен хлеб для обмолота. Дубов попутно занялся и этим.

В нескольких местах вспыхнули скирды немолоченного хлеба и были уничтожены огнем.

Злости у людей было много. На подрыв полотна просились все, как один.

Но надо было терпеть и ждать, запоминать эти места и после выслать на них подрывников. Следующей ночью, после перехода магистрали Барановичи — Минск, пришли Никитин, Горячев и Перевышко. Они заложили в мину пять килограммов тола. Это была почти двойная порция. Состав, мчавшийся на восток на предельной скорости с танками, свалился под откос. На насыпи не осталось ни вагонов, ни паровоза. А позже наши люди пришли на эту дорогу и начали действовать систематически. Движение фашистских поездов через несколько месяцев сократилось здесь ровно в четыре раза.