Бернард Ньюмен - Шпион

Я, конечно, должен сказать, что мои предложения не имели бы большого веса, если бы не подкреплялись прочной фактической основой. Людендорфу не нужны были просто мнения, ему нужны были факты. К счастью, события весны 1918 года предоставили мне достаточно фактов: на самом деле на основе каждого факта всегда можно сделать как минимум два вывода. Я мог посетить дивизию, которая по какой-то причине недостаточно хорошо проявила себя в наступлении и сообщить о причинах этого и об условиях, в которых действовала дивизия. Мой доклад вводил Людендорфа в заблуждение, поскольку был написан с пессимистической точки зрения. Я был, конечно, очень осторожен и старался не переборщить. Все, что я мог — это заставить командира дивизии согласиться с моими выводами. А это было не так трудно, как я ожидал, потому что я обычно посещал дивизию сразу после большого сражения, когда боевой дух обычно падал до самого низкого уровня. Потому очень медленно и, как я надеюсь, тонко, я преувеличивал влияние уменьшенного продовольственного снабжения на боевой дух солдат. Я также преувеличивал инциденты, которые видел в районе Соммы, где оргии грабежей и мародерства помешали успеху наступления. Должен признаться, что вначале Людендорф верил этому с трудом. Для достижения того же эффекта я доложил ему о результатах посещения участка наступления ”Жоржетты” на реке Лис, где я снова видел, как солдаты грабят фермы, вместо того, чтобы атаковать противника, который существовал, видимо, лишь в умах полуголодных победителей. В этот момент уверенность у Людендорфа пошатнулась. Но после третьего майского наступления, когда немцы прорвались до Марны, я нарисовал ему такую же картину, подкрепив свой рассказ фотографиями, снятыми мной у Суассона, с пьяными солдатами, лежавшими у обочин дорог или носившимися по улицам, пока их офицеры напрасно пытались призвать к порядку людей, дорвавшихся до огромных запасов дармового шампанского — тогда мне удалось убедить Людендорфа. Хотя у него был чисто военный ум, но он понимал кое-что в человеческой психологии и знал, что такое положение вещей является в корне неправильным, помня, что таком и помыслить нельзя было в 1914 году.

Если бы мне хотелось представить лестный анализ моего влияния на ум Людендорфа, то лучше всего сослаться на его «Мемуары», где явно показано изменение его взглядов. Порой он противоречит самому себе, говоря в одной фразе и о победе, и о поражении. Но правда состоит в том, что уже в середине лета 1918 года Людендорф знал, что только чудо может принести Германии победу на поле боя. Однако он был совершенно уверен, что сможет продержаться до 1919 года, создав непреодолимую для противника оборону. Зная о критическом военно-политическом положении во Франции, он надеялся (и обоснованно), что еще до того, как американцы будут располагать во Франции достаточными силами, французский фронт может треснуть — и ради справедливости следует сказать, что в тот момент боевой дух французов отнюдь не был высок. Когда мы впоследствии обсуждали этот вопрос, то решили, что наше наступление следовало бы направить против французского, а не против британского фронта, потому что англичане, хотя в техническом смысле и уступали французам, превосходили их в боевом духе, обладая выдержкой, которой никогда не обладали романские народы. Но британский фронт продержался даже после того, как был прорван. Этого не произошло бы, если бы наступление было направлено против французов.

На эту тему я постоянно импровизировал, создавая варианты развития событий. В моих обобщениях докладов из армий или других соединений, я при первой возможности подчеркивал низкую мораль немецких войск. Меня волновал этот спор с величайшим военным умом, противостоящим мне, хотя и не осознающим дуэли умов, в которой мы оба участвовали. Мои предыдущие успехи, вроде эпизода в Лансе, я вспоминал скорее как мелодраматические сцены. А теперь началась реальная работа — работа для мозгов. Еще никогда я не писал так тщательно, как тогда, переписывая доклады, пока каждое слово в моем резюме не получало дополнительный тонкий подтекст.

Постепенно я заметил небольшой прогресс в моей работе. Людендорф уже не был таким уверенным в своих силах человеком, как всего пару месяцев назад. Теперь и его штаб не разделял его уверенности — поскольку я очень серьезно обсуждал все вопросы боевого духа со всеми ними. Другие приезжавшие в штаб офицеры подтверждали мои донесения. Они выражали свои оценки не так жестко, как я, но я умел извлекать из их сведений те подробности, которые подтверждали мои мысли. В начале июня мне удалось написать Мэйсону письмо, содержащее совершенно невинную фразу: «Наши дела обстоят пока довольно плохо, но, кажется, они вскоре улучшатся. Мне кажется, что ход событий принял другой оборот». Мэйсон говорил мне, что он посчитал в то время мой оптимизм преждевременным, потому что вторая битва на Марне как раз была в самом разгаре, и немцы захватили большие территории. Последнее наступление 15 июля еще предстояло, но когда оно началось, то завершилось полным провалом. Немецкая армия впервые в ходе своих атак 1918 года не добилась практически ничего. В эти дни Людендорф утратил инициативу, и она перешла к Фошу. Возможно, мой ум не был умом военного, и вероятно только мое желание, чтобы это произошло, позволило мне увидеть это изменения на три дня раньше Людендорфа. Он все еще забавлялся со своей идеей великого «последнего» наступления против англичан во Фландрии. Но его уверенность в себе значительно ослабла. Парой недель раньше он со всей определенностью заявил, что наступление на Марне было лишь второстепенным событием для отвлечения внимания, а настоящее наступление только должно начаться. А теперь он колебался, спрашивая себя, сможет ли он в реальности продолжать наступление. Естественно, я, как мог, постарался убедить его в правильности его решения, а 18 июля Фош помог мне в этом своим контрнаступлением, которое хоть и не смогло уничтожить немецкие силы в огромном выступе, образовавшимся в результате сражения, зато действительно, по крайней мере, оказало решающее влияние на будущий ход войны.

Эффект был ошеломляющим. Даже те среди моих коллег-штабистов, которые считали меня пессимистом, теперь были с очень печальными лицами. Они знали о потерях войск в предыдущем сражении и понимали, что от любой мысли о новом большом наступлении теперь придется отказаться. Я воспользовался полученным преимуществом и развивал его. Нас направляли в разные дивизии с целью проверки их состояния. Если у меня было хоть малейшее основание, то я докладывал, что дивизия в плохом состоянии и ей очень нужен отдых. Мои коллеги, возможно, не были так решительны, как я, но было совершенно верно, что очень многие дивизии были совершенно истощены. Все же, очевидно, линию обороны следовало удерживать. Об очень многих дивизиях Людендорфу сообщали, что они непригодны к активным боевым действиям, на которые он рассчитывал: в настоящий момент я даже думал, что он был почти напуган. Все же скоро он снова обрел самообладание. Он немедленно принял срочные меры. Еще больше мужчин призывалось в армию, отрываясь от гражданских занятий. Армию в России сокращали до минимума, каким бы опасным это ни казалось. Немецкие части отводились с Балкан, или, по крайней мере, сильно сокращались. Австрийцам пришлось готовиться предоставить немцам свои дивизии и артиллерию. Я не мог не восхищаться крепостью его духа, увидев, как мужественно он встретил кризис. Он не походил на некоторых других генералов, которых я знал, тех, кто приветствовал только те холодные факты, которые совпадали с их собственными теориями.