Бернард Ньюмен - Шпион

Свалившихся на него трудностей хватило бы, чтобы выбить из колеи любого человека. Во время контрнаступления союзников 18 июля, не все оборонительные позиции на немецком фронте защищались, как следовало — плохое питание, утрата доверия, пропаганда, все это вместе взятое, если хотите, заставили немецкого солдата утратить выдержку и тот дух, которым он так отличался в течение войны. Или, возможно, он чувствовал, что этот большой выступ опасен — что его легко можно было отрезать от его товарищей; или, еще более вероятно, он думал — как это случилось немного позже — что все эти наступления, в конечном счете, не принесли никакого толку. С ним произошло то же, что случилось с французами в 1917 году, когда Нивель обещал им немедленную победу и не дал ее. Для немецких солдат контраст был еще ярче, ведь они одержали огромные победы — победы, равным которым не было в течение всей войны. И все же мир, казалось, так и не становился ближе!

Нужно подчеркнуть, однако, что в то время Людендорф все еще был уверен, что сможет, по крайней мере, свести войну к ничьей: пусть он не добился бы победы, но зато он мог бы продавать вражескую землю, которую он захватил такой дорогой ценой, ярд за ярдом, что враг будет рад предложить ему приемлемые условия мира. Проходили дни, наступление противника не развивалось, и он еще больше укрепился в своем представлении. Но я постепенно и тонко старался разрушить его уверенность в собственных идеях. День за днём я желал, чтобы что-то произошло, потому что боялся, что аргументация Людендорфа окажется правильной — ведь если немцы и потерпели серьезное поражение, но, возможно потери союзников были столь серьезны, что они не смогут возобновить наступление! Если союзники собирались сидеть на месте и ждать американцев, то я думал, что его мнение о французах было более чем обоснованным, хотя бы результатами допросов недавно взятых в плен французских солдат, которые подтверждали все, что он говорил. Таким образом, его вера постепенно укреплялась убедительными аргументами.

Остаток июля прошел без малейшего кризиса в обороне. Немецкая армия восстановила свой дух до некоторой небольшой степени — на поверхности, во всяком случае — после мощного удара, который ей пришлось пережить. Людендорф с радостью наблюдал за очевидным улучшением состояния своих войск — он даже упрекнул меня за мой пессимизм несколько недель назад, и критиковал меня за недостаточное психологическое понимание, из-за которого я не смог понять, как быстро войска могут восстановить свою силу и дух, если им предоставят небольшой отдых. Выражая при нем свое самое живое удовлетворение, я на самом деле был всерьез обеспокоен. Положение выглядело так, как будто вся моя коварная работа уничтожалась: мой большой план терпел неудачу! Ум вражеского командующего было столь же тверд, как всегда. На прошлой неделе в июле, фактически, его уверенность в своих силах укрепилась настолько, что он приказал штабу заняться подготовкой к четырем новым свежим наступлениям — включая отложенное наступление во Фландрии. Правда, эти наступления были в очень умеренном масштабе по сравнению с его более ранними планами, но он считал, что они покажут лидерам стран союзников, что немецкая армия остается мощной боевой силой, и что она в состоянии отнять у Антанты всякую надежду на быструю победу, с американцами или без них. Нетерпеливо Людендорф ухватился за новую реорганизацию Западного фронта, согласно которой из Второй, Восемнадцатой и Девятнадцатой армий должна была быть сформирована новая группа армий, под командованием генерала Макса фон Бёна. И тут внезапно, как снег на голову свалилась неожиданная катастрофа.

Людендорф пишет в своих «Мемуарах»: — Не позднее первых чисел августа я смог сказать генералу фон Бёну, что надеюсь передать ему линию обороны, находящуюся в прекрасном состоянии. К сожалению, события показали, что я ошибался, и пока я все еще занимался этими исправлениями, на мою долю достался удар 8 августа.

8 августа стало черным днем для немецкой армии в истории этой войны, — так утверждал Людендорф в мемуарах. Что он имел в виду? Наступление генерала Генри Роулинсона к востоку от Амьена оказалось для немцев грандиозным сюрпризом — даже я, получая время от времени сведения от Мэйсона, не подозревал об этом плане. Неожиданность, конечно, оказалась сильным шоком, но Людендорфу и до этого приходилось неоднократно сталкиваться с сюрпризами. То есть, не неожиданность английского наступления заставила назвать этот день фатальным. Это наступление оказалось также крупной победой англичан. Британские войска продвинулись на двенадцать миль и взяли в плен 21 тысячу немцев — несомненно, это было их наибольшим успехом за всю войну — но значительно уступало успеху весеннего немецкого наступления. То есть, причина была и не в этом. Это сражение никак не ослабило немецкую оборону — оно просто выравнивало нос выступа Соммы — и ни в малейшей степени не угрожало немецким коммуникациям. Конечно, с этой точки зрения у Людендорфа не было ни малейшую причину для тревоги. Почему тогда он считает, что 8 августа стало черным днем немецкой армии? Я думаю, что смогу дать правильный ответ.

После получения первых сообщений, меня с одним или двумя другими офицерами штаба, работающими независимо, послали на место сражения, чтобы определить, что случилось и сообщить о ситуации. Я узнал, что хотя некоторые подразделения сражались хорошо, сопротивление других было очень слабым в сравнении с прошлыми немецкими стандартами. Их командиры были очень удручены — и я даже поощрял их в этом настроении. Я так играл на нервах одного командующего армией, что фактически только личное вмешательство Принца Рупрехта помешало ему отдать приказ о немедленном отступлении за Сомму.

Я выступал первым на этой сцене. Другие члены штаба в некоторых случаях посетили позже те же самые подразделения. И при этом они пришли к тем же выводам относительно настроений личного состава. Итак, я поторопился назад в Спа и сделал свой доклад. Поскольку выводы других офицеров не отличались, по сути, от моих, хотя, возможно, не были столь жесткими — я смеялся в душе, хотя на публике старался выражать глубокую печаль. Людендорф задал мне много вопросов, а затем молча сидел, напряженно думая. Я посмотрел на него и решил, что для меня пришел момент, чтобы сыграть одним из моих козырей — что толку быть актером, если не играть? И вот я охватил голову руками, нагнулся над своим докладом и сделал вид, что разрыдался. Сыграть плач нелегко — любой актер скажет вам это. Вам следует хорошо поработать над собой внутри, чтобы произвести любой реалистический эффект. Во всяком случае, я сделал это достаточно хорошо, чтобы поразить Людендорфа. Он шагнул ко мне и спросил, в чем дело. Я ответил отрывисто, что я боюсь за наше дело — что я теперь уверен, что мы проиграли войну. Если он думает, что это помешает моей работе, осторожно добавил я, конечно, он может уволить меня из его штаба и послать на фронт, где я, как надеюсь, смогу погибнуть храбро. Я играл роль человека, полностью сломанного, и любой психолог скажет вам, что, если определенный тип человека, нервы которого уже на пределе, окажется в компании другого сломанного человека, то он в очень многих случаях сломается сам. Людендорф был человеком такого типа. Его внешнее спокойствие вводило мир в заблуждение. Он не был на самом деле "человеком из железа". Много раз я замечал щели в его броне — видел его в ярости, настолько безудержной, что я ожидал, что он упадет в припадке. [26] Это на самом деле случилось в критический момент несколько недель спустя — 29 сентября 1918 года, когда англичане прорвали “Линию Гинденбурга”. Исходя из всего этого, я рассчитывал, что Людендорф мог быть испуган, и разыграл потому свой трюк. Я никогда не попробовал бы это на Гинденбурге с его нерушимой прочностью. Но легковозбудимый человек всегда склонен сломаться — пусть даже только временно.