Михаил Кожухов - Над Кабулом чужие звезды

С тех пор прошло без малого три года, медсестра из Шинданда давно уехала домой, и материал о войне, какой увидела ее Оля Щербинина, написан так и не был.

…Меня разыскал кто-то из московских коллег, приехавших для освещения первого этапа вывода войск из Афганистана.

— Я только что из сто восьмидесятого полка, вам просили передать привет. Сказали так: если помните, от медсестры из Шинданда.

Рассказ будет теперь о другом. Но я все же начну его с тех старых записей, сделанных в шиндандском медсанбате.

— Как я оказалась здесь? Случайно, в общем. Пришла в военкомат, да сказала, что хотела бы поработать в армии. Там спросили: в Афганистан поедете? Поеду. Мама не удивилась даже, они у меня с папой тоже непоседы. Только вздохнула: значит, передалось по наследству, теперь вот твой черед уезжать.

А я в жизни не пожалею, что приехала. Здесь все по-другому: любая фальшь видна. Уж если любят, то любят. А если ненавидят — наотмашь!

Я вообще-то человек совершенно не медицинский. Даже в школе еще думала: куда угодно пойду, только не в медицину. Только не медсестрой мыкаться всю жизнь, как мама. А документы все равно отнесла в медицинский институт. Теперь думаю: даже хорошо, что я тогда первый же экзамен завалила и попала в училище. Если бы в институт поступила, не попала бы сюда. Хотя, когда приехала, думала сначала: ни за что не выдержу. А потом поняла: человек очень многое может, если будет все беды свои воспринимать в мировом масштабе. Надо спросить себя: что изменится в мире, оттого что тебе плохо и тяжело? Ничего, мир не станет от этого лучше. Значит, нечего и вешать нос. Правда, это у меня не всегда получается.

— Вы сказали: поначалу было трудно. Что именно?

— Да разве расскажешь? Трудно, когда летишь в вертолете по ущелью в горах, раненый теряет сознание у тебя на руках, а ты не можешь найти вену иглой, не можешь его удержать. Хотя это даже не трудно — страшно.

Трудно, когда БТР несется, не разбирая дороги, тебя по стенам размазывает, а тебе ничего, тебе надо все сделать так, чтобы мальчику, который на мине подорвался, не было так больно, как сейчас.

Трудно, когда ты сегодня с человеком говоришь, а завтра — все, его завтра в «Черном тюльпане» домой увезли.

Война переворачивает тебя. На все другими глазами смотришь, все отступает: романтика, беды твои личные, деньги, что там еще? Вы скажете: конечно, это и неженское дело. Может быть. Но когда, знаете, тебе солдаты после рейда говорят: «Ольга Васильевна, а мы вас на боевых в бинокль видели!» — уважать себя начинаешь.

…Это правда, что все мы, писавшие об Афганистане, чувствуем себя виноватыми перед ними, медсестрами военных госпиталей. Писали о них мало, да и не так. А как надо? Не знаю этого и сейчас.

Никогда не забуду, как впервые переступил порог военного госпиталя в Кандагаре. Как отворачивался ненароком, чтобы не смотреть в глаза искалеченным нашим мальчишкам. Как думал о том, что война страшна не грохотом снарядов, не посвистом трассеров. Она страшна этими глазами раненых, кровавыми бинтами, носилками, обернутыми фольгой, на которой картонная бирка с именем, фамилией, номером полевой почты. Это все, что остается от человека на войне.

Ну а если видишь это изо дня в день? И тяжелые операции, которые длятся часами. И бессонные ночи на дежурствах с тревожными стонами раненых. И тесные комнатушки в фанерных модулях с общим умывальником в конце коридора. И чье-то обещанное письмо, которое никогда не придет. И обидное, но неслучайное ведь, не из ничего взявшееся, — «походно-полевая жена», «ппж». Как, какими словами написать об этом, чтобы честно и без сентиментальных «ахов», чтобы только правду?

Не думаю, что на долю Оли Щербининой выпало больше, чем на долю других, или что работала она намного честнее и лучше сотен таких же девчонок. Но именно в ней поразило невероятное несоответствие между всей ее внешностью, ее отношением к миру — очень бережным, добрым, детским. И всем тем, что ее окружало в медсанбате. Я слушал ее рассказ и, пусть простит меня Оля, думал тогда: здесь какая-то ошибка, ее место — дома, в библиотеке, в театральном партере, где угодно, но только не здесь, не в крови и в бинтах, не среди солдат, которые умирают в афганских горах. Только не на войне.

А она рассказывала мне, как училась стрелять из пулемета, бросать гранату, водить БТР, подложив под сиденье подушку. Как приносила книги в палаты, как ставила пластинки раненым, приучала их к классической музыке. Мы говорили с ней в модуле, где Оля жила вместе с подругами — Тоней Кочеваткиной, Клавой Курбатовой, двумя Иринами — Федоровых и Асауляк. Оля переживала, что в комнате беспорядок, сегодня утром поступили раненые, девчонки убежали в операционную, даже не успев толком прибраться. И добавила к этому тут же:

— Плохо, когда во взрослом умирает ребенок. Но если его чересчур много, тоже плохо. Мне вот командир говорит: «Старайтесь хотя бы соответствовать, Ольга Васильевна!» Но я разве не стараюсь? Просто надо уметь смотреть вокруг себя и видеть хорошее. Вот вы видели, как цветет верблюжья колючка? Дома рассказать — ни за что не поверят!

Я не видел, как цветет колючка. Мне даже, честно говоря, на эту колючку совершенно наплевать. И я не был в Шинданде в тот день, когда операционной сестре медицинского батальона вручали медаль «За боевые заслуги» — за мужество и героизм, проявленные в шести тяжелых боевых рейдах. Знаю по ее словам, что Оля совсем растерялась тогда перед строем.

— Я вас поздравляю с правительственной наградой, — сказал ей генерал, вручая медаль. А она вместо тех слов, которые должна была произнести, тихо сказала:

— Спасибо.

И только увидев удивленные глаза комдива, опомнилась, выпалила:

— Служу Советскому Союзу!

Все долго хлопали, пока пунцовая от счастья Ольга Васильевна добиралась до своего места в строю.

Отработав отмерянные ей два афганских года, Оля Щербинина простилась с медсанбатом. Собирая сумку, она положила поверх всех вещей красную коробочку с боевой наградой. И уехала домой.

Встреча с Родиной произошла у нее в военном аэропорту под Ташкентом. Встреча была такой.

— За красивые глазки? — хмыкнул таможенник, повертев в руках коробочку с медалью. И небрежно бросил на стойку пачку фотографий из Олиной сумки. Часть фотографий упала на пол. Олины боевые подруги, дорогие ее раненые мальчишки улыбались ей с грязного пола.

— Соберите, — дрогнули губы.

Увидев заминку у стойки, к таможеннику подошел его товарищ.

— В чем дело?

— Да тут красотка недовольна.

И пошло, и поехало. До вокзала добиралась ночью с тремя попутчицами на «левом» автобусе, рейсовые уже не ходили. Водитель, отъехав несколько километров, свернул к обочине: пока не заплатите, не поеду. Медицинские сестры, «афганские мадонны», как называли их тогда в газетах, вытряхивали сумочки и карманы.