Михаил Кожухов - Над Кабулом чужие звезды

Устинов прикинул: у Шипунова есть еще несколько надежных минут. Дольше здесь ему находиться нельзя. Даже в условиях прогулочного полета в такой ситуации инструкция требует немедленного возвращения на аэродром. Но то, что происходило в ущелье, на прогулку похоже не было.

— Приказываю немедленно уходить на базу. Как понял меня, Александр?

— Вас понял. Уходить на базу, — ответил Шипунов. Но потом, через паузу, добавил своим обычным, спокойным голосом, но так, что возражать ему, Устинов знал это, было без толку: — Остаюсь в ущелье. Буду ждать.

Непосвященным разъясним: вертолеты в Афганистане летают парами. Сколько ни смотри на здешнее небо, одну машину не увидишь никогда. Парами, потому что, если будет сбит один, спасти его экипаж или рассчитаться за него можно только сейчас же — потом едва ли успеть.

Они вместе вернулись на аэродром. Молча шли рядом по взлетной полосе — командир и его подчиненный, который отказался выполнить приказ, но тем не менее принял единственно верное решение, в чем, быть может, и не было подвига, но судить уж о том не нам.

— Он прилетел на честном слове, — тихо сказал мне, покачав головой, Устинов.

Вот, собственно, и все, что я знаю о Шипунове. К моменту нашей встречи ему сравнялось тридцать четыре года, носил он короткую стрижку и, пожалуй, немного неуставные гражданские бакенбарды. Приглядевшись, на левой Сашиной щеке можно было заметить шрам — память Панджшера, которая теперь уже с ним навсегда. Все это, впрочем, впрямую не относится к тому, что он награжден орденом Красного Знамени. Что на его счету в то время числилось более 1200 боевых вылетов. Свыше тысячи часов в раскаленном от солнца, свинца и огня небе. Военные летчики знают: это больше, чем очень много.

А вот в «модуль» эскадрильи, в свою комнату, Шипунов меня не пустил.

— Летчики, — буркнул он, — народ суеверный. Посторонним вход сюда запрещен.

Мне потом рассказал Устинов: Александр отлично режет по дереву, не комната у него — музей. Жаль, я не видел.

P. S.

Честно говоря, не на шутку разозлился я тогда на Шипунова. Не ради собственного удовольствия в конце концов я прилетел в этот проклятый Кандагар, не от нечего делать мучил его расспросами. Оба мы на работе, мог бы и порассказать что-нибудь ради общего дела. Сев же за машинку, решил взять грех на душу: отомстить за шипуновскую неразговорчивость. И в материале приврал, сочинив фразу, которую Шипунов не произносил, когда зашивали его в госпитале после ранения, хотя и мог бы, — про то, что «ему еще жениться». Мой коварный расчет оказался верным. Очерк о вертолетчике, опубликованный в «Комсомольской правде», вызвал обвал женской почты. Письма были очень разными: и просто фотографии с адресами симпатичных блондинок и брюнеток. И очень трогательные, обжигающие болью исповеди женщин, на долю которых выпали невзгоды, одиночество, беда. Заканчивались же они одинаково: просьбой переслать их Саше. Так я и поступил, разузнав его новый адрес на Дальнем Востоке, куда Шипунов был направлен после возвращения из Афганистана. Упаковал письма в две толстые бандероли и не удержался, сделал ехидную приписку. Мол, если что-нибудь хорошее из всего этого получится, то жду приглашения на свадьбу — как-никак, и моя в том заслуга!

Шипунов не ответил. Может, рассердился на публикацию, почувствовав себя неловко в роли газетной знаменитости. А может, была какая-то другая причина — не знаю. На его свадьбе я так и не погулял.

— Ты должен писать две странички дневника. Каждый вечер. Это обязательно, старикашка! А потом получится книга.

Он прав, конечно, — мудрый, исписавший горы страниц Юлиан Семенов, «писатель-шпион», как его называют на Западе. Я стараюсь вообще-то, но не получается, во-первых, каждый вечер. Во-вторых, получается как-то… не так.

Семенов прилетел вместе с дочкой Дуней и несколькими литераторами из республик. В гостинице «Ариана», где они остановились, было бесконечное застолье, потом я в общем потоке гостей поднялся к ним в номер посмотреть на портрет афганца, который Дуня уже успела нарисовать углем. Оказалось, Семеныч собирается за неделю написать здесь книгу об Афганистане с Дуниными иллюстрациями.

…Ну, вот. Сначала была перестрелка, потом загрохотало где-то неподалеку. По звуку — то ли батарея залпового огня, то ли тяжелая артиллерия. Теперь туда же пошли «вертушки». Погас свет. Я пишу при свете свечи, так даже интереснее. Еще полчаса, и заговорит моя «радиобатарея»: соседи-афганцы недовольно стучат по трубам отопления, если я клацаю по клавишам печатной машинки после 22.00…

В гостиничном номере Семеновых на столе лежит большая сумка с лекарствами, ворох пилюль вокруг нее. «Сам» одет в афганский национальный костюм, разливает коньяк, острит, льстит гостям: у него просто атомная энергетика обаяния! В углу на стуле замер Фарид Маздак, очень симпатичный мне главный афганский комсомолец, и Дуня еле слышно скребет углем по ватману, натянутому на раму: рисует его портрет.

Семенов перевернул вверх тормашками весь Кабул: афганцев, русских, гражданских, военных и любых других. Они гуськом, сменяя друг друга, появляются в его номере, увозят в наши и афганские части, в посольство, бог знает, куда еще. Он мне очень помог: перезнакомил с огромным количеством людей, до которых мне самому не добраться. Происходило это так: Семенов обнимал собеседника, подводил ко мне, тыкал мне пальцем в грудь и произносил:

— Это очень хороший мальчик, сын моей подруги. Я его очень люблю!

Интересно, что было в нем раньше — эта смесь обаяния, уверенности в себе, «свойскости», которая помогает открывать настежь любые двери, или все это пришло уже потом, после успеха?

— Я помню Кабул 1956 года, когда здесь не было ни одного метра асфальта. Это страна моей молодости, старикашка! — говорит мне он. — Я же востоковед по образованию, работал здесь переводчиком на торгово-промышленной выставке. И заболел холерой! Меня выходил четырнадцатилетний гостиничный «бой» — мальчишка по имени Дост. Он лечил меня травами, сидел ночи напролет у изголовья кровати, я помню сквозь бред и жар болезни его маленькую руку на моем лице. О чем я тогда мечтал? Увидеть лицо хоть одной женщины — они все были скрыты чадрой. А теперь? Я вижу их лица! Ты пойми: писатель — как собака, он не терпит ошейника. Он напишет, если в его сердце есть боль, радость, любовь. В моем сердце теперь все это есть! Счастья и радости этой стране!

На следующий вечер Семенов появился в гостинице перед самым комендантским часом в сопровождении какого-то человека в гражданском. По тому, как мгновенно втянул живот и расправил плечи Курилов, в одиночку охраняющий всю писательскую делегацию, стало понятно, что семеновский спутник занимает какой-то очень высокий пост в разведке. Втянутый куриловский живот, впрочем, никем не был замечен: и Семенов, и его товарищ едва стояли на ногах и клялись друг другу в вечной и нерушимой дружбе.