Георгий Шолохов-Синявский - Волгины

А Димка сам вдруг испугался своей смелости, вскочил и во весь дух помчался обратно. Ем, у казалось, что он сделал свое дело и теперь может возвращаться в штаб с чистой совестью. Он летел, как ветер. Трассирующие пули прожигали воздух, но Димка благополучно достиг домов.

Теперь он думал, как будет рассказывать при встрече с товарищами по школе о своем геройстве, как все будут удивляться и хвалить его. И еще хотелось, чтобы об этом узнал отец и понял наконец, что он, Димка, вполне взрослый человек и сможет стать настоящим бойцом, а потом и командиром…

Пока Димка ходил в свой рискованный рейд, на ополченских рубежах, да и в самом городе, произошли большие изменения. Немцы проникли в город с северо-востока, их танки прорвались с запада и стали обходить приготовленные позиции. Один ополченский взвод вместе с ротой красноармейцев истребил пулеметным и ружейным огнем около тридцати автоматчиков; на другом участке ополченцы подожгли танк, а на третьем — пулеметный расчет отражал атаку немцев до последнего патрона.

Обо всем этом командир роты Семен Борисович и его ополченцы узнали значительно позже, а пока приказ об отходе с боем был воспринят всеми с горьким чувством.

Пронесся слух, — немецкие автоматчики отрезали пути к переправе через Дон. В тусклом сумеречном свете было видно, как бушевало в городе пламя. Глядя на него, многие ополченцы плакали.

— Лучше умереть, чем уйти с позором из своего города, — говорили они.

Как раз в то время, когда батальон под сильным минометным обстрелом снимался с позиций, Семен Борисович и обнаружил исчезновение сына.

Бледный, с искаженным лицом, он пробежал по уже опустевшим, засыпаемым минными осколками окопам, затем бросился назад вместе с прикрывающим отход взводом.

— Вы не видели моего Димку? — спрашивал то у одного, то у другого ополченца Семен Борисович.

Никто ничего не мог ответить ему.

«Погиб? Убежал домой?» — делал предположения Костерин.

Залегая у каждого квартала, отстреливаясь и отбиваясь гранатами, прикрывающий взвод отходил к Дону, Танки уже гудели в Рабочем городке, на въезде в Буденновский проспект. Немцы, по обыкновению с наступлением темноты прекращавшие бой, со всей осторожностью просачивались внутрь города.

Вечерело. Город заволокло дымом. Горели самые красивые здания на улице Энгельса, на углу Ворошиловского проспекта. На головы ополченцев сыпался горячий пепел. Булыжник мостовой отсвечивал красноватыми бликами. Добела накаливались стальные перекрытия домов, на глазах гнулись и скручивались в петли железные балки; обрушиваясь, они взметывали к небу чудовищные столбы алых и золотых искр. И среди этого разбушевавшегося океана пламени и дыма, в зловеще красноватых бликах мелькали тени фашистских автоматчиков-головорезов из дивизии СС «Викинг».

Они готовили пылающий город к утреннему торжеству — к въезду генерала Клейста и его свиты. Молодцеватые и деловитые, как мясники, автоматчики простреливали улицы и некоторые казавшиеся им подозрительными переулки и кварталы. Облепленные грязью, неуклюжие танки наезжали на деревья, ломая их, как спички, наваливались на изгороди и одноэтажные домики, лущили их гусеницами, как орехи.

Но город был большой, раздавить его весь было невозможно. Многие его улицы были темны, как входы в подземелье, от них веяло враждебным холодом. Немецкое командование, знавшее по опыту, с каким упорным противником имеет дело, проявляло особенную осторожность.

Засунув в карманы шинели бутылки с горючей смесью, с винтовкой наперевес, Прохор Матвеевич вместе с другими ополченцами изнемогающей трусцой перебегал от дома к дому, от квартала к кварталу…

Каждую минуту передовые отряды гитлеровцев могли выдвинуться им навстречу, перерезать путь к единственной паромной и лодочной переправе, и Семен Борисович торопился поскорее вывести роту на набережную.

На одном из глухих перекрестков к Прохору Матвеевичу подошел Ларионыч Винтовки при нем уже не было, вместо ополченской шинели плечи его охватывал потрепанный кожушок. Прохор Матвеевич сначала не узнал его.

— Ну, Проша, бывай здоров, — проговорил Ларионыч, тяжело дыша. — Отчаливаю. Прощай. Желаю тебе…

— Куда ты? — сразу не сообразил Волгин.

— Забыл наш разговор? Остаюсь в городе… Надеюсь, скоро встретимся.

Разговаривать было трудно, да и некогда. Друзья расцеловались, и Ларионыч исчез в дымных потемках улицы. Прохор Матвеевич сразу почувствовал себя осиротевшим. Боль и усталость все сильнее сковывали его тело.

— Дедушка! Дедушка! — вдруг услышал он позади себя приглушенный ребячий оклик.

Старик обернулся. Вприпрыжку, с закинутой за плечо винтовкой его догонял Димка. Глаза его возбужденно сверкали.

— Димка! Ты откуда? — невольно останавливаясь, крикнул Прохор Матвеевич. — Тебя же отец ищет. Ты где пропадал?

Запыхавшись, переводя учащенное дыхание, Димка сообщил:

— Дедушка, я вам расскажу такое… Я двух фашистов из винтовки прикончил, дедушка! На переезде!.. Сам, собственными глазами видел, честное комсомольское слово!

— Ты не ври много, а скорее беги к отцу, — точно холодной водой окатил Димку старик Волгин. — Отец разведчиков по всему городу разослал, мать тоже с ума сходит, думает — погиб, а ты и не вспомнил…

«Так и знал, — не поверят», — подумал Димка и, задерживая нетерпеливый шаг, стал доказывать:

— Дедушка… товарищ Волгин, я же вам говорю — честное комсомольское… И чего бы я врал? Я докажу: у меня двух обойм нехватает. А задержался я на Лермонтовской… Там, на Буденновском, фашистских танков и мотоциклистов каша, — вытирая на ходу потное, освещаемое отблесками пожаров лицо и захлебываясь, рассказывал Димка. — Ежели бы у меня были гранаты, а либо бутылки, честное комсомольское, можно было бы парочку танков подпалить. Они, как до того столба, от меня были. Эх, и почему у меня не было хотя бы одной бутылки! А у вас, вижу, их — полные карманы…

— Ладно, ладно, до моих бутылок тебе нет никакого дела, — сердито буркнул Прохор Матвеевич. — Живо беги к отцу — там он разберется, что ты делал и где был.

Димка смерил старика Волгина негодующим взглядом.

— Ничего мне не будет. Дайте мне одну бутылку. Носите их и карманах бестолку. Да и куда вам? Эх!.. Тоже мне — ополченец… Дайте, говорю, одну бутылку!

— Отстань! — сурово прикрикнул Прохор Матвеевич.

Димка презрительно сплюнул, побежал догонять отца, который шел где-то впереди.

Он нашел его только у переправы, вырос перед ним неожиданно и виновато отрапортовал:

— Товарищ командир роты, боец третьей ополченской роты Домиан Костерин явился. На переезде мною уничтожено два фашиста…

— Что? Что ты врешь? — У Семена Борисовича даже рука зачесалась от злости, смешанной с радостью: хотелось «смазать» непослушного мальчишку за самовольство, отплатить ему за все причиненные тревоги и в то же время кинуться к нему, обнять любовными отцовскими руками. — Б-болван! Где бегаешь? — закричал он и, понизив голос, наслаждаясь радостью, что видит сына живым и невредимым, добавил: — Боец Домиан Костерин, для начала арестовываю тебя, как не знающего своих обязанностей, на трое суток с взятием под стражу на той стороне Дона… — И еще более тихим, остывающим голосом добавил: — Оболтус! Я вот еще тебе дам трепку на том берегу.