Георгий Шолохов-Синявский - Волгины

Враг выдохся и молчит уже вторые сутки. Иван Дудников и Микола уверены, что немцы вряд ли полезут, да к тому же ночью… И все-таки пулеметчики зорко следят за полем, залитым, словно молоком, снежной мглой. Они доверяют боевому охранению, «секретам» и наблюдателям и все же слетят попеременно — внимательно и напряженно.

Коробки всегда открыты, и похожая на огромную толстую гребенку пулеметная лента всунута в замок, и достаточно нажать гашетку, как пулемет рявкнет гремучей очередью, затрясется весь, словно от злости, скрытой в безвинных на вид, блестящих, отливающих золотом гильзах. Тут же разложены ручные гранаты, стоят винтовки — все наготове, все в напряженном бесконечном ожидании. И, подобно всунутой в приемник пулеметной ленте, в таком же постоянном ожидании находились Дудников и Микола.

Поужинав, они поочередно сидели у пулемета; не ослабляя слуха, вели немногословный разговор. Они говорили о последних событиях — о том, будут ли когда-нибудь помогать Красной Армии вторым фронтом союзники или как-нибудь обойдется и без них; о том, что фашисты крепко обожглись на подступах к Москве и как будто пришла пора дать им сдачи. Особенно подробно остановились на том, как ловко наши оглушили немцев под Ростовом, да и под Тихвином тоже.

И вообще наступила пора крепко колотить наглого врага — этим пахнет. Поговорили и о домашних колхозных делах. Микола, недавно вернувшийся из медсанбата, где подлечивал легкое ранение, сказал, что если придет с войны домой, то первым делом возьмется за несогласных братьев и добьется, чтобы семья работала в колхозе дружно.

— Только бы нимцив согнать с наших краив, вбыть им такого кляпа, шоб оцей фашизм нигде не разводывся. И шо воно таке за погана зараза Гитлер?.. Растянуть бы его, ката, на зубьях бороны, та спалыть и золу ту развиять по витру, шоб другим такого не хотилось. Эх, дожить бы до той годыны! — вздыхал Микола.

И еще о многом говорили пулеметчики. Они испытывали безотчетное возбуждение, какое-то неясное предчувствие томило их… Затем Микола прилег и заснул, а Иван все время курил, сворачивая из газетной бумаги цыгарку за цыгаркой, думал…

Он прикидывал умом, сколько трудов, сколько пушек, винтовок и снарядов и всякой другой техники понадобится, чтобы освободить столько земли, и не только своей, но и соседской. Вон сколько ее под Гитлером! Уж ежели кончать войну, то кончать раз и навсегда, чтобы таким, как Гитлер, никогда не подыматься, чтобы закопать его в его же норе на веки веков.

Так думал Иван Дудников, вспоминая в эту ночь весь пройденный путь с той минуты, когда на пограничную заставу впервые навалился враг.

…Часа в три ночи у самого дзота послышались осторожные шаги и голоса наблюдателей.

«Должно, комиссар… Чего бы так поздно?!» — подумал Дудников.

Шаги приблизились. Нагибая голову, в дзот просунулась плечистая фигура комиссара, а за ним — коротконогая, крепко сбитая — командира взвода. Иван Дудников увидел их лица и сразу, словно кто толкнул его в сердце, насторожился.

— Не спишь, Дудников? — спросил Алексей своим обычным задушевным голосом. — А Хижняк?

— Так что сменился, товарищ комиссар.

— Поднять, — тихо скомандовал командир взвода.

Алексей блеснул фонариком в обеспокоенные, помятые лица пулеметчиков.

— Вот что, друзья, — заговорил он, и тихий голос его зазвучал торжественно: — Ровно в шесть ноль-ноль по приказу Главного командования… после артиллерийской подготовки…

Необычные слова дошли до сознания Дудникова не сразу. Командир взвода старался как можно точнее разъяснить пулеметчикам задачу.

— Товарищ комиссар, разрешите, — сорвавшимся голосом попросил слова Дудников. — Я хочу сказать… Пришло, значит, это самое время?

— Да, пришло… Это начало…

— Начало! Ты слышишь, Микола? — обернулся к своему другу Дудников, когда комиссар и командир взвода ушли. — Ну, брат, в обратную сторону поехала машина. К тебе — домой! Эх, ты! Чего же ты молчишь? Аль обалдел от радости?

Микола молчал, моргая сонными глазами. Он только что видел во сне перед собой желтую вызревшую пиву, по ней бежали с шелестом пестрые волны, и солнце светило так, что больно было глазам…

Ровно в шесть часов в той стороне, откуда должно было взойти солнце, вырвалась огненная буря и понеслась на позиции немцев. Сначала ахнул глухой, как горный обвал, залп из далекой глубины — это ударила дальнобойная, потом запыхали огоньками сотни орудийных стволов — больших и малых — с ближних позиций, по-вихревому зашумели таинственные «катюши», защелкали минометы. Через минуту удары из всех видов артиллерии, несшиеся со всех точек земли — из лощин, от лесных опушек и пригорков, — слились, в один ни на секунду не смолкающий, сотрясающий небо и землю гром…

Над позициями немцев встала сизая, багровая снизу стена. Земля смешалась со снегом, с рваными клочьями тряпья и мяса, вздыбленными бревнами укрытий и блиндажей. Этот огневой ураган, вместе с бушевавшей метелью, длился минут сорок и оборвался так же внезапно, как и возник. Б сумеречную, еще затянутую черного нерассеянного дыма даль понеслись танки, неудержимо сметающие на пути своем потоки оглушительно ревущей и звякающей стали. За ними двинулись люди с ружьями и автоматами, с лицами, озаренными яростной решимостью. В широкий прорыв хлынула конница.

Испепеляющий огневой вал погнал врагов с подмосковной земли.

Они побежали, устилая пути отступления трупами, брошенным оружием, танками, орудиями, повозками и походным скарбом.

Восемь дней непрерывного, выматывающего силы движения… Короткие случайные остановки, мимолетный сон где-нибудь в риге, полуразрушенной избе, а то и прямо на снегу, в затишке окопной насыпи, и опять — вперед, вперед! Выжженные боями деревья вдоль лесных троп, ухабистые дороги с разбитой вражеской техникой, разрушенные мосты, переправы…

Алексей Волгин впервые испытывал жадное, неудержимое чувство преследования противника. Только теперь он понял, что такое наступление, какая это радость и какой тяжелый труд бить и бить врага. При отступлении были и привалы, и длительные остановки для обороны, теперь же слово «вперед» не позволяло делать остановки, было полно влекущей, неудержимо толкающей вперед, силы; она заставляла людей забывать обо всем, лишала их сна и отдыха.

Полки шли днем и ночью, изредка задерживаясь, чтобы погасить вспышки упорного сопротивления ошеломленного врага. Одно стремление руководило солдатами и командованием — стремление настигнуть основные силы, окружить их и уничтожить.

Иногда Алексею казалось, что это и есть то главное наступление, о котором все мечтали, что оно уже не остановится, и скоро, очень скоро он вместе со всей армией дойдет до той посыпанной пеплом земли, с которой связывали его горькие воспоминания первых дней войны…