Георгий Шолохов-Синявский - Волгины

— А чего тут готовить? Чем богата, тем и угощу.

Ласковые, словно утаивающие что-то глаза Одарки засветились лукаво.

— Давно не заходили до меня такие гости. Соскучилась я по людям…

— Ну, теперь будет съезжаться народ, и опять станет весло на отделении, — сказал Павел. — Возьмемся за работу, Дарья Тимофеевна, так, как и до войны не брались.

Он уверенно и непринужденно, как у себя в кабинете, сел за стол, Дарья Тимофеевна поставила перед ним глубокую миску, положила краюху черного хлеба.

Павел, шумно схлебывая с ложки, с аппетитом стал есть казавшийся ему необыкновенно вкусным постный борщ, затем принялся за скудно смазанную подсолнечным маслом кашу из кукурузной крупы-сечки, а Одарка, стоя у печки в той же позе, со скрещенными на груди руками, рассказывала обо всем пережитом в совхозе при гитлеровцах, о том, как женщины тайком таскали из вагона зерно, как это было страшно, а теперь все миновало, и дай бог, чтобы никогда не вернулось. Звено она уже собрала, хотя оно и меньше стало, а главное, опять бы тракторов побольше да горючего…

— Ты-то о себе расскажи, Дарья Тимофеевна. О тракторах и о горючем я подумаю. Ты вон сколько пережила, а говоришь так, будто это тебе, как с гуся вода, — заметил Павел.

— Эге ж, пережила. А чего мне станется, — махнула рукой Корсунская. — Все поборемо. Скорей бы только мужчины с фронта вертались. Жинкам, ох, как трудно без мужиков!

Одарка с затаенной завистью взглянула на ладную фигуру Павла.

— Вот ваша жинка не будет бедовать.

Павел спокойно принял невольный Одаркин упрек. Да, многим, может быть, посчастливилось, не у всех были тяжелые утраты… Но разве он не потерял свою мать? А жена и ребенок брата? Разве это его не касается? И Павел скупо рассказал Одарке о потерях в их семье.

Одарка слушала, склонив голову, потом сказала:

— А вы не сумуйте, [10] Не грустите (укр.) Павло Прохорович. Не надо.

Она подошла к нему, глядя на него блестящими влажными глазами.

— Не сумуйте. Чуете? — настойчиво повторила она.

— Где уж тут, Дарья Тимофеевна. Дела — вон сколько… Печалиться некогда, — усмехнулся Павел.

— Жинку и детей в Казахстане оставили, чи сюда приедут? — тихо спросила Корсунская.

— Приедут сюда, — односложно ответил Павел и впервые смутился.

— Вот и гарно. Сбереглась, выходит, ваша семья.

Дарья Тимофеевна глубоко вздохнула.

Павел поднял голову и прямо над собой увидел устремленные на занавешенное шалью окно хаты, наполненные вдовьей тоской глаза. Ему даже показалось, что в них застыла какая-то непонятная злая обида.

Павел растерянно, с давно неиспытанным волнением смотрел на всегда чем-то манившую его женщину.

«Какая она славная!»— подумал он. На него словно горячий туман находил. Он уже готов был встать и коснуться ее и вдруг услышал, как зазвенела за окном отвалившаяся от застрехи непрочная мартовская сосулька, и этот звук точно отрезвил его.

Павел решительно поднялся из-за стола, стал благодарить за ужин, не глядя на Одарку, потянулся за полушубком.

— Чи уже поедете, Павло Прохорович? В такую-то полночь? — почти жалобно спросила Корсунская, и глаза ее сразу потухли. Она даже как будто сразу постарела вся, осунулась.

— Надо ехать, Дарья Тимофеевна, — сухо сказал Павел, натягивая шапку.

Доверчивые глаза женщин, с которыми он беседовал сегодня на совещании, тех женщин, что ожидали от него облегчения трудностей и наиболее скорого устранения всех прорех в совхозе, вновь предстали перед ним. Они видели в нем своего руководителя, директора, представителя партии и государства, твердого, честного, незапятнанного… Мысль о Фросе, о детях, находившихся где-то в дороге, окончательно смутила Павла.

— До свидания, Дарья Тимофеевна, — все еще избегая встречи с глазами Корсунской, торопливо проговорил он и протянул руку. — Ты же возьмись тут за звено, да хорошенько. Не подведи.

В соседней комнате, за ситцевой занавеской, прикрывавшей узкую дверь, послышался шорох и сонный детский голос:

— Ма-амо!

Одарка вздрогнула и, очевидно сразу опомнившись, метнулась за занавеску. С минуту Павел слышал ее ласковый уговаривающий голос:

— Голубонько! Донюшко, я тут… Я никуда не уйду… Спи, моя ясонька!

Он не стал ждать ее возвращения. Осторожно ступая на носках, тихонько отворил дверь, вышел на улицу, под звездное весеннее небо…

Приняв дела и потратив три дня на изучение обстановки, Павел стал готовиться к выезду в Ростов с докладом на бюро обкома о положении дел в совхозе. Вопросов, требующих немедленного разрешения — вопросов острых и жгучих, — набралось столько, что Павел только благодаря своей выдержке и привычке не хвататься за все сразу не растерялся.

Общая картина состояния совхоза для Павла была теперь ясной. Он и ожидал увидеть ее такой. Из эвакуации каждый день приезжали люди — чаще всего инвалиды и женщины; их надо было собирать, устраивать, организовывать. Что же касается тракторного и машинного парка, то он не то что сократился, а его совсем почти не существовало, если не считать десятка-двух сломанных тракторов и комбайнов.

Павел не испытывал страха перед трудностями, не опускал рук. Всегда в таких случаях им овладевали энергия и целеустремленность. Люди, машины, семенное зерно, скот — на этих основах сосредоточились все его помыслы. В первый же день он приказал произвести строгий учет работоспособных людей и машин. Несколько тракторов до приезда Павла вяло ремонтировались в мастерских. Павел собрал немногих механиков, некоторых тут же обругал за неповоротливость, других похвалил, вызвал у всех чувство трудового соревнования. Люди разъехались по полям, стаскивали на центральную усадьбу сельскохозяйственный инвентарь, разбросанные повсюду детали, которые тут же пускались в дело.

Весть о приезде старого директора быстро разнеслась повсюду. Население совхоза стало расти с каждым часом. В дирекции с утра до вечера толпился народ. Павлу предлагали услуги новые, совсем незнакомые люди: тут были и эвакуированные, и уволенные из армии по болезни фронтовики, и недавние партизаны, и бывшие рабочие соседних машинно-тракторных станций. Павел принимал всех, иногда даже откровенно, со всей своей бесцеремонностью переманивая к себе людей, возвращавшихся в свои совхозы и колхозы.

«Разберемся после, — говаривал он в таких случаях. — Какая разница между тем или другим хозяйством? Наш совхоз в другом государстве, что ли?»

Обезоруженные такими прямолинейными, хотя и не совсем правильными доводами, люди соглашались работать у Павла.

До сева оставалось не более двух недель, а может быть, и того меньше, а первые десять тракторов, необходимых для работ, еще не были готовы. В первый день сева все они вряд ли могли выйти на поля. Если даже к ним прибавить живое, отощавшее за время долгого пути из эвакуации конское тягло и быков, то разве такими силами своевременно выполнишь сев? На сколько же недель придется растянуть его?