Георгий Шолохов-Синявский - Волгины

Такие мысли обуревали Павла, когда он с работниками и специалистами обсуждал неотложные вопросы, заглядывал в каждый уголок центральной усадьбы, разъезжал по отделениям. Но внешне он старался не показать одолевавшей его тревоги. Он разговаривал со всеми одинаково уверенно и спокойно.

Павлу хотелось поскорее поехать в Ростов еще и затем, чтобы узнать что-нибудь об отце, о котором он ничего не слыхал с лета прошлого года.

По дороге из Казахстана он послал отцу телеграмму о том, что возвращается в совхоз, но не получил ответа. Это беспокоило Павла все сильнее. Евфросинья Семеновна с детьми еще не приехала. Павел жил в своей неприбранной, холодной и неуютной квартире, завтракал и обедал в совхозной столовой, ложился спать на рассвете…

Наконец он получил вызов на бюро и, радуясь предстоящему решению вопросов, связанных с восстановлением совхоза, и возможному свиданию с отцом, выехал в Ростов. Движение поездов только налаживалось, и Павел, чтобы не опоздать на заседание бюро, решил выехать в ночь.

Приехал, он в Ростов на рассвете. Трамвай не ходил, линия еще не была восстановлена. Павел отправился пешком. Город тонул в предутреннем сером тумане. Он казался вымершим, только на перекрестках изредка попадались патрули. На тротуарах дотаивали неубранные грязные глыбы снега. По обеим сторонам когда-то цветущей, сияющей потоками света, покрытой гладким асфальтом улицы Энгельса высились черные, напоминающие старинные готические башни, островерхие громады сожженных и разрушенных домов. От них веяло затхлой копотью и ржавчиной. Да, это было пострашнее того, что он видел у себя в совхозе. Многие дома стояли без крыш, в провалах окон виднелось серое небо.

Павел запрокидывал голову, смотрел и не узнавал многих зданий. Вот торчит одна фасадная стена, а за ней зияет пустота, и кажется, что стена вот-вот повалится и накроет соседний уцелевший дом. На самой ее вершине, над карнизом, каким-то чудом держится старая, еще дореволюционная статуя сидящей Афродиты, а рядом, на такой же стене — сфинкс, устремивший бесстрастный взор на север. А вот от всего громадного дома осталась только угловая башенка, воткнувшая в небо свой согнутый шпиль…

Заседание бюро обкома должно было начаться в двенадцать. Времени еще оставалось достаточно, и Павел торопливо зашагал на Береговую. Он шел с возрастающей тревогой при мысли, что может не найти отца в живых, а на месте домика обнаружить такие же развалины, какие он видел на главной улице.

Утро разгуливалось. Сырой мартовский туман рассеивался. Румяным свет восхода проступал сквозь него, разгораясь все ярче над задонскими лугами. Весь город, израненный, огромный и серый, словно одетый в рубище, но уже ожившим, окрасился в розово-золотистые тона: он будто улыбался навстречу всходившему солнцу. На улицах появились люди. Правда, их было не так много, как прежде, но они шли бодро, наполняя утреннюю тишину уверенным звуком своих шагов.

Вот и крутой пустынный спуск к Дону, вот и Береговая. Павел зашагал быстрее. Взгляд тянулся туда, где должен показаться знакомый покосившийся балкончик.

Ага, вот и он — старый тополь, стоявший как бессменный часовой у окон волгинского дома! И домик цел, и балкон с наваленной на нем всякой рухлядью и со свисающими побегами усохшей повители, когда-то росшей в длинных ящиках. И ворота, и калитка, и двор были все те же… Пожалуй, мало что изменилось…

Тяжело дыша от волнения, Павел поднялся по скрипучим ступенькам лестницы, постучал в дверь. От его внимания не ускользнула ни одна деталь: сорванная пуговка электрического звонка, новая железная дверная ручка, заделанное фанерой окно в лестничной прихожей.

За дверью послышались шаркающие шаги, щелкнул засов, и Павел услышал знакомый стариковский голос.

Павел чуть не вскрикнул… Отец! Он жив, он дома! Дома! Дома! И дом этот существует, как прежде! Он существовал бы при всех обстоятельствах только потому, что жив отец. Так показалось Павлу в ту минуту.

Вот отец стоит перед ним, костистый, сутулый, с побелевшими, как снег, усами, выбритыми сморщенными щеками и угрюмоватым, но добрым взглядом глубоко сидящих под нависшими, косматыми бровями глаз. На нем не то ватная, не то шерстяная кацавейка, заменяющая свитер, на ногах старые обшитые кожей валенки.

Отец недоверчиво мигает глазами и, словно подтрунивая, говорит:

— Ну, товарищ совхозный директор, давненько вы нас не навещали. Пожалуйте.

Павел не дает ему договорить. Старик кряхтит, сморкается, но тут же освобождается из объятий сына, круто сдвигает кустистые брови.

— Хватит. Рассказывай, ты откуда? Эх, жаль, надо на работу. Ты надолго? Вот не ждал. Опять в совхозе? Добре. А до этого? В Казахстане? Далеко же тебя занесло.

Он говорит отрывисто и почему-то ворчливо, как будто сердясь на сына за долгое отсутствие. Павел с любовной усмешкой глядит на взволнованно шагающего по комнате, шаркающего валенками отца и не совсем последовательно отвечает на его беспорядочные, следующие один за другим вопросы.

— Почему ты не ответил на телеграмму, отец? — спросил Павел.

Прохор Матвеевич погрозил пальцем:

— Знаю я тебя. Узнал бы ты, что я жив-здоров, ну и успокоился бы, скоро не приехал. Ты и так, вижу, не очень торопился. Всегда ты, Павло, был таким.

— Ладно. Не сердись, батя. Ты-то где при немцах скитался?

— Я не скитался. Шесть месяцев, почти всю немецкую оккупацию, здесь был по заданию горкома партии. Это не скитание.

— Ты оставался по заданию? — удивился Павел и засмеялся.

— Чего смеешься? Я тебе всегда толковал, что от Ростова далеко не уеду.

Прохор Матвеевич остановился перед сыном в задорной позе; заложив руки в карманы штанов, стал рассказывать:

— Мы с Ларионычем тут германцам кое-что наковыряли. Устроились на завод, ну и… сам понимаешь… Немцы хотели наладить производство, ремонт танков и машин, а мы — человек десять нас тут оставили, — правда, большого не делали: не взрывали, не воевали, а так — потихоньку, незаметно в станках детальки какие-нибудь важные поснимаем и спрячем; станки простаивали по два-три дня. А то инструмент растащим, зароем. Много оборудования и деталей, что теперь пригодились и уже пошли в дело, упрятали. Славно ребята поработали… Правда, оккупантское начальство потом хватилось, что тут неладно: никак не клеилось дело с производством… Гестапо пронюхало, взяло трех человек. — Прохор Матвеевич сердито сдвинул брови. — Расстреляли двух стариков, а один вырвался, босиком по снегу в Гниловскую убежал. Нас с Ларионычем тоже чуть не сцапали. Ушли мы по приказанию подпольного штаба. Махнули через Дон — в станицы… Такая обстановка сложилась, а то бы никуда не ушли… Под Армавиром встретились с Красной Армией, потом вместе с ней и вернулся я сюда, — спокойным обычным голосом, как будто рассказывая о чем-то обыденном и незначительном, закончил Прохор Матвеевич.