Георгий Шолохов-Синявский - Волгины

— И это неплохо, — улыбнулся Алексей, подмигнув Гоголкину.

— Он письма не все нам показывает, прячет, — продолжал шутливо подтрунивать сержант. — Какая же это коллективная переписка, когда он свою секретную переписку завел.

Гоголкин ответил на шутку сержанта чуть пренебрежительным взглядом.

— Товарищ сержант, это вас завидки берут, что автоматчики больше вашего писем получают. Надо иметь особый письмовный слог и не писать о всяких пустяках, тогда и вам лично будут отвечать…

— Да уж куда нам, самоварникам, равняться с вами — вы и пишете так, как из автоматов строчите, — без обиды, лукаво поглядывая на Алексея и как бы призывая его в свидетели обнаруженной несправедливости, проговорил сержант-минометчик.

Алексей весело и примирительно поглядывал на обоих. Минометчик нравился ему не меньше, чем степенный, всегда вежливый Гоголкин. Он чем-то походил на мастера-мостовика Шматкова, о котором Алексей не забывал изредка вспоминать: та же веселая деловитость, смекалистость, упорство и щедрость на неожиданные изобретательные выдумки были и у сержанта Сердюкова.

Это он, Сердюков, еще на правом берегу Дона устроил неприятелю злую шутку. Взвод советских бойцов с двумя минометами и станковым пулеметом оборонял несколько дней подряд важную высотку. Фашисты обложили ее со всех сторон, и лишь узкий, взятый в тиски перешеек связывал советских бойцов с отошедшей ранее ротой. Держаться на высотке становилось все труднее. Кончались боеприпасы. Минул еще один день сопротивления. Пулеметчики отбили все атаки немцев, выдержали самый ужасный снарядный шквал. Наступила душная августовская ночь. Измученные смельчаки, борясь со сном, лежали в своих окопчиках, среди едко пахнущей, высушенной солнцем полыни, на самой верхушке злополучной безымянной высотки. С трепетом ждали рассвета, когда назойливый противник начнет новую остервенелую атаку. Доставка боеприпасов прекратилась накануне вечером — немцы перехватили перешеек; пулеметных дисков было мало…

Сержант Сердюков в десятый раз пересчитывал мины. Иногда взгляд его обращался к стоявшей позади окопчиков сеялке, брошенной еще с весны колхозниками, и к небольшой, наполовину разметанной копне сухой соломы, служившей бойцам последней отрадой — они выстилали соломой свои окопы…

Внезапно Сердюкова осенила дерзкая мысль. Такие мысли приходили ему в голову всегда неожиданно. Задумав поднять дух бойцов, он тут же поделился с ними своим замыслом. «Что будет то будет, — говорил он двум своим товарищам. — Хотя переполошим ихнюю шатию, и то будет польза».

Минометчики не медля принялись за дело: сняли с сеялки заржавленное колесо, обвязали его толстым жгутом соломы, облили горючей смесью. К спицам прикрепили несколько бутылок с противотанковой зажигательной жидкостью и пяток мин…

Гитлеровцы, ничего не подозревая, лежали внизу, у основания высотки, отдыхая перед утренним штурмом. Оттуда не доносилось ни звука.

Минометчики выкатили обмотанное соломой, обвешанное бутылками с горючей смесью и минами колесо на край высотки, зажгли, пустили вниз… Колесо понеслось с бугра на расположение врага.

Солома пылала, бутылки с треском лопались от жара, разметывая огненные протуберанцы, искры клубились. Колесо выло, трещало, шипело.

Как огненный вихрь влетело оно в окопы врага. Стали рваться раскаленные мины…

Гитлеровцы подумали, что на них обрушился какой-то неведомый адский снаряд. Многие спросонья кинулись из окопов врассыпную кто куда. Пользуясь замешательством врага, ринулись с высотки не дремавшие храбрецы, смяли фашистов, ворвались в старые свои рубежи и к утру, соединившись с остальным батальоном, вновь овладели высоткой.

Когда капитан Гармаш, а затем командир полка спросили у Сердюкова, как он додумался до такой немудрящей озорной шутки, он, смущенно ухмыляясь, ответил: «Да я и сам не пойму, товарищ полковник, как это вышло. Страсть как скучно стало ночью на этом проклятом кургане… Дай, думаю, попугаю дьяволов, а оно, вишь, что вышло…»

Вспомнив об этом случае, Алексей шутливо спросил:

— Товарищ Сердюков, колес много насобирали по дороге, чтобы на немцев пускать?

— Есть про запас кое-что и помимо колес, — с веселым самодовольством ответил Сердюков. — Такие случаи, как с колесом, товарищ гвардии майор, бывают в жизни единожды. Ежели колесами воевать, то и сеялок по колхозам не хватит… Вы нам по правде скажите: долго ли еще на месте стоять будем? Надоело без дела сидеть, верьте совести. Так, только огоньком балуемся иногда…

— Ничего, друзья мои, недолго осталось, — сказал Алексей, заметив во взглядах окружавших его людей то же нетерпение, какое испытывал сам.

Разговор становился все более непринужденным. Кто-то с увлечением стал рассказывать о мастерстве батальонного снайпера, отличившегося за время обороны.

То и дело слышалось: «Товарищ гвардии майор, а помните?.. А как под Харьковом еще, на Донце? Эх, нету с нами многих товарищей…»

Алексей вставлял в разговор то шутливое, то наставительное слово, старался уловить, какими мыслями и чувствами жил каждый человек в предпраздничную ночь, в случае необходимости тут же подбадривал товарищеским душевным советом.

Таня подошла к Алексею, спросила, лукаво щурясь: Товарищ гвардии майор, ужинать с нами останетесь?

— Да, я останусь, — с напускной строгостью ответил Алексей, испытывая желание тут же при всех шутливо потрепать сестру за уши. Ему было приятно видеть ее здоровой и веселой, как бы вылечившейся от тяжелой болезни. Эта болезнь была тем сильным, казалось, непоправимым горем, какому в течение многих недель с отчаянием предавалась Таня, узнав о смерти матери. Алексей даже побаивался тогда, чтобы она не подставила себя без нужды под пули…

И вот то время миновало, молодость взяла свое, и Таня ожила вновь.

За последний год она приобрела настоящий военный вид, заметный во всех ее движениях, в манере держаться всегда прямо, говорить с начальством коротко и четко и как-то особенно холодновато щурить глаза.

В уголках губ ее часто залегали чуть приметные складочки. На боку у Тани висел теперь маленький трофейный бельгийский пистолет, из которого она все время училась стрелять на удлиняемые с каждым новым упражнением дистанции без промаха.

Алексей уже заметил, как Таня поглядывала на Сашу Мелентьева, и в глазах ее так же, как в ответных взглядах Саши, светилась та почти неуловимая теплота, какая возникает между молодыми людьми, чувствующими растущую с каждым днем близость.

Глядя на Таню и Сашу, Алексей невольно представлял свои собственные будущие отношения с Ниной и то, как бы они выглядели, если бы он позволил им осуществиться… И опять ему становилось неловко, тревожно и вместе с тем радостно.