Георгий Шолохов-Синявский - Волгины

«Какое я имею право? — думал он. — У Татьяны и Саши все это — как вот эта весна, они только вступают в жизнь… Никто их не осудит, и война им не помеха, а я…»

И он тут же давал себе слово (в который раз!) быть с Ниной попрежнему сухо-официальным, как и подобает человеку, старшему по военному званию.

Стол был уже накрыт, ящики и скамейки вокруг расставлены, но люди не садились, ожидая, когда сядет замполит.

Глядя на Алексея сияющими, немного робкими глазами, Нина обратилась к нему:

— Товарищ гвардии майор, разрешите начать наш скромный фронтовой ужин. Просим разделить с нами первый тост.

— Товарищ замполит, просим! — звонким задорным голосом выкрикнула Таня и, словно присутствовала на какой-нибудь довоенной вечеринке, захлопала в ладоши.

Алексей строго взглянул на сестру, помедлил и сказал шутливо:

— Товарищ санинструктор Волгина! В боевой обстановке аплодисменты не положены…

— Виновата, товарищ гвардии майор!

Послышался непринужденный смех. Все лица, оживленные и веселые, обернулись к Алексею.

— Прошу садиться, товарищи! — пригласил он широким жестом.

Осторожно раздвигая скамьи и ящики, все стали усаживаться. Краснощекий плечистый старшина харьковчанин Максим Коробко разлил вино, стараясь не пролить ни одной капли. Все молчали. Алексей взял кружку, встал, и вслед за ним, как по команде, встали все.

Испытывая особенную близость к сидевшим в землянке людям, видя устремленные на себя внимательные глаза, Алексей сказал:

— Не будем, боевые друзья мои, произносить сегодня громких тостов. Я и сам их говорить не умею. У каждого из нас сегодня одна мысль, одно желание — поскорее увидеть свою Родину полностью освобожденной от врага. Вот за это, друзья мои, и выпьем!

Дружное «ура» прокатилось под березовым накатом землянки. Заколыхалось, как от дуновения ветра, пламя в снарядной гильзе, мигнули лампы…

Все потянулись к Алексею с кружками. Сияя улыбкой, перегнулась через стол Таня.

— Товарищ гвардии майор! Алеша! — забывшись, крикнула она. — За победу!

— За послевоенную счастливую жизнь! — ворвался чей-то взволнованный голос.

Сузив свои дерзкие глаза-щелочки, потянулась к Алексею с кружкой Тамара:

— Товарищ гвардии майор, и со мной!

— А ты меньше кури и ругайся, курносая! — полушутя пригрозил ей Алексей. — А то опять в медсанбат отправлю.

— Не буду, не буду, вот чтоб я лопнула! — сипловато крикнула Тамара и, заметив обращенный на себя строгий взгляд военфельдшера, закрыла лицо рукой. Тамаре, казалось, и война была нипочем. Толстые, розовые щеки ее и в самом деле готовы были лопнуть в эту минуту. Высокая, полная грудь распирала гимнастерку; сила и здоровье как бы не вмещались в крепком и сильном теле Тамары и проступали сквозь загорелую кожу густым, кричащим румянцем.

Чокаясь со всеми, Алексей протянул кружку к Нине.

— Давайте и с вами, Нина Петровна, — впервые назвал он ее по имени-отчеству. — За все лучшее после войны и… за ваше счастье…

— И за ваше, — сказала Нина, с нескрываемой нежностью глядя на него.

Алексей осушил кружку и, уже не глядя на Нину, весело скомандовал:

— А теперь споем, друзья! Только не особенно громко. Гоголкин, запевай!

— Какую, товарищ гвардии майор? Аль опять «Ой, Днiпро, Днiпро»? — спросил Гоголкин.

— Давай «Ой, Днiпро…»

Песня эта уже вошла в быт армии, и многие уже успели полюбить ее слова, ее суровую, гневную мелодию.

Гоголкин не заставил себя долго ждать. Он быстро расставил людей. Басы и теноры расположились отдельно, на одной стороне, женщины — на другой. Сам Гоголкин, готовясь дирижировать, стоял посредине, окружив себя тесным, живым кольцом. Подняв руку и вытянув длинную, жилистую шею, он затянул неожиданно сильным, с явным трудом сдерживаемым тенором:

Сипловатые солдатские басы дружно подхватили:

В густой поток басов сначала осторожно и робко, потом все смелее вплелись яркие нити женских голосов, и песня, набирая силу, колебля огонь в снарядной гильзе, полилась широко и вольно. В низкой землянке ей, казалось, было тесно…

Песня как бы стремилась вырваться на волю, в ночной весенний лес, подняться до самых звезд, докатиться могучей волной до окопов врага и смести их; она и в самом деле словно колебала плащпалатку, которой был прикрыт вход в землянку, и Гоголкин то и дело плавным движением руки умерял силу хора. Делал он это для того, чтобы вражеские слухачи-артиллеристы не смогли засечь по звуку расположение батальонных тылов и не открыли по ним орудийный огонь. Но желание петь в эту ночь было столь сильно у всех, что голоса невольно поднимались сверх положенной меры, звучали все полнее и свободнее…

И Алексей не препятствовал этому, сам подпевал глуховатым, рокочущим баском. Ему рисовался правый, затянутый дымом берег Днепра, последний момент жестокого боя за предмостное укрепление, отход батальона, необычное погребение в случайном окопчике политрука Иляшевского, пылающий мост…

Прямо против Алексея стояла Нина, рядом с ней Таня. Голос у военфельдшера был грудной, мягкий и чистый, как звон медной струны. Таня пела высоким мальчишечьим голосом. Саша Мелентьев, задумчиво глядя на нее, подпевал слабым, неверным тенорком…

Алексею почудилось, что глаза Нины влажно заблестели. Взгляд ее был устремлен куда-то мимо него. Лицо ее словно осунулось, стало не таким красивым. Но именно теперь она казалась Алексею милее, ближе, роднее… Он чувствовал, что эта женщина, шедшая вместе со всеми и рядом с ним через испытания войны, становилась по-настоящему близкой ему, и ничего не было дурного в том, что она тянулась к нему, а он к ней.

«Хорошая, скромная, мужественная! — думал Алексей, уже не боясь смотреть ей в лицо. — Вот кончится война, и как бы я хотел, чтобы ты заменила мне ту, которую я так горячо любил, но которую уже не вернешь, мою бедную Катю…»

Алексей почувствовал щекотание в горле и перестал петь.

Хор допевал предпоследний куплет:

Высоко, над крышей землянки, прозвенела невидимая, как бы медленно спускаемая с колков струна. Где-то, невдалеке, гулко раскатываясь по лесу, прогремел взрыв.