Георгий Шолохов-Синявский - Волгины

— Хорошо, — сказала она холодно и приложила руку к пилотке. — Выполняю ваше приказание, товарищ гвардии старший лейтенант.

— Да, идите, — так же холодно ответил Мелентьев.

Таня круто повернулась и пошла к землянке. Ее душили слезы.

«Ну, вот и все кончилось… И опять будни», — думала Таня, вернувшись в землянку. Ей стало грустно, сиротливо. В землянке было тихо и пусто, как будто здесь никогда не играл патефон, не пели хором «Ой, Днiпро, Днiпро!», не танцевали. Коробко даже лампы успел убрать. Он, наверное, и под пулями не забывал о своем хозяйстве.

Нина Петровна подошла к Тане.

— Вернулась, Танечка, вот и хорошо, — ласково сказала она.

— Почему меня не пустили? Я хотела сходить в роту, — с досадой проговорила Таня.

— Приказание следует выполнять, — строго и в то же время по-матерински вразумительно сказала Нина Петровна. — Я знаю, — ты храбрая, по за полтора года, наверное, усвоила правило: каждому следует находиться там, где положено. А теперь будем спать. Рано утром привезут подарки, и нам придется много поработать — доставить их на передовую и раздать.

Нина Метелина обняла Таню за узкие плечи.

— Вот сейчас мы не военные и я тебя просто люблю, — сказала она и тихо засмеялась. — Ну, не дуйся, вояка. Ложись.

Таня вздохнула, стала снимать пояс с пистолетом и портупею. Ей, как всегда, была приятна ласка и забота женщины, которую она за долгий боевой путь полюбила, как родную сестру. И Нина платила ей тем же — привязывалась к Тане все крепче, старалась не пускать ее в заведомо опасные места, дрожала за нее, беспокоилась. Она дала себе клятву сберечь Таню во что бы то ни стало до конца войны. И на это у нее были свои причины, о которых она никому никогда не посмела бы сказать…

Алексей спустился в густо поросшую молодым березняком балку. Тропинка, ведшая к позициям первой роты, внезапно вырвавшись из поредевших березок на гребень, потянулась вдоль околицы сожженного гитлеровцами при отступлении села.

Фашистские факельщики действовали здесь с обычной методичностью, не оставив в целости ни одного дома. С того времени прошло почти три месяца, пепел пожарища смыли дожди и весенние ручьи, копоть чернела только на уцелевших кое-где кирпичных стенах и зиявших раскрытыми зевами печах, а затхлый запах все еще пробивался сквозь горьковатое дыхание близкого леса.

В селе давно не было жителей — те, кто жили по погребам и клетушкам, ушли в соседние, стоявшие километров за двадцать от переднего края, сохранившиеся от огня села; не осталось здесь ни кошек, ни собак, ни какой-либо другой живности, поэтому в селе было всегда тихо, как на кладбище, и всякий раз, когда Алексей ночью проходил мимо развалин, у него замирало сердце.

«А ведь придет время, когда на месте этого пепелища опять будут жить люди, снова застроятся эти мрачные пустыри, — подумал Алексей, останавливаясь и прислушиваясь. — Не может быть, чтобы все так и осталось…»

Ход сообщения, по которому он теперь шел, сделав неожиданный поворот, уперся в линию окопов, и Алексей очутился прямо перед узкой щелью, ведущей в блиндаж командира первой роты.

В землянке еще не спали. Командир роты Рубен Арзуманян, недавно прибывший из военного училища и сменивший отправленного в госпиталь прежнего командира, сидел за маленьким, на раздвижных ножках столиком и густо дымил трубкой. В очень смуглом, цвета темного табачного листа, с резкими, смелыми чертами лице его с горбатым носом и словно излучавшими зной карими глазами, во всей по-юношески тонкой и гибкой фигуре было заметно нетерпеливое ожидание.

Рядом с Арзуманяном, приткнувшись у стола, сидел угрюмый, как всегда, заместитель командира по политчасти Трофим Гомонов и что-то записывал в толстую «общую» тетрадь… При появлении Алексея оба — командир роты и его заместитель — встали.

— Отчего это у вас так тихо? — снимая с плеча автомат, шутливо спросил Алексей.

— Разведчиков ждем, товарищ гвардии майор, — весело ответил Арзуманян. — С «языком». На участке нашей роты должны вернуться.

— Скоро? — спросил Алексей.

Рубен вскинул руку, взглянул на пристегнутые на ремешке к тонкому запястью золотые часики.

— Десять минут осталось до назначенного времени, товарищ гвардии майор. Но могут опоздать. Прогулка опасная, хотя и предпраздничная.

Арзуманян улыбнулся, блеснув ровными, плотными зубами.

Говорил он по-русски правильно, почти без акцента.

— Присаживайтесь, товарищ гвардии майор, угощать вас будем, — засуетился Арзуманян.

— Спасибо. Я только от угощения. В санвзоводе — вечер.

Рубен не отступал:

— Чаю хотите? Табачку? Кафанский — мне прислали. У нас табачок — нигде такого нету.

«Далеко же тебя занесло — из Кафана воевать на курской земле», — подумал Алексей.

Арзуманян прибыл в роту недавно, война еще не наложила на него жестокого отпечатка. В одежде его чувствовалась какая-то изысканная опрятность: еще неизношенная, вывезенная из училища габардиновая форма, аккуратно пришитые новенькие погоны, новенький, с массивной медной звездой пояс, маленькие боксовые сапожки на рантах.

«Способный, нетерпеливый, горячий, — подумал Алексей, — но как поведет себя в большом бою — неизвестно».

Он стал расспрашивать Гомонова о делах в роте, о новом парторге, старшем сержанте Федотове, о бойцах, подавших недавно заявления о приеме в партию.

— В партию подали заявления три человека. Парторг осваивается, но еще робеет. С непривычки… На заводе, где он до армии работал, можно было спокойно собраться с коммунистами и побеседовать, а тут, сами знаете, на животике приходится ползать, чтобы поговорить с народом или членские взносы собрать.

Гомонов рассказывал о жизни роты обстоятельно, деловито. За зиму он заметно осунулся: в семье у него умерла от воспаления легких единственная дочь-любимица, учившаяся в пятом классе. Гомонов об этом никому ничего не сказал, не пожаловался. Алексей узнал о несчастье случайно, попытался утешить, но Гомонов не принял утешения, угрюмо сказал:

— У каждого свое, товарищ майор. Время сейчас такое. Тяжко, но что поделаешь…

И никогда больше не заговаривал о смерти дочери. И не потому, что был черств, а в силу своей замкнутости и нежелания выставлять напоказ личное горе.

Выпив чаю, Алексей встал, деловито осведомился:

— Наблюдатели на местах?

— На местах, товарищ гвардии майор, — живо ответил Арзуманян. — Сам проверял. Разведчики наши молодцы. Неужели хорошего подарка, «языка», к празднику не приволокут?

— Должны привести. Давно ушли?

— Часа три назад. Почему нет, не понимаю. Немец молчит, спит, что ли?

— Я пройду по окопам. Идемте со мной, Гомонов, — предложил Алексей.