Владимир Лавриненков - «Сокол-1»

— До свидания, Стась! Я думаю, что мы еще встретимся. Спасибо, друг!

Дед сел в «эмку», и они двинулись в рыбацкий порт. Там в срочном порядке грузились остатки рыбных припасов на последние траулеры. Дед отдал этому порту сорок лет своей жизни. Поэтому одного его слова было достаточно, чтобы Погорелого вместе с его «эмкой» подхватил могучий кран и бережно поставил на усыпанную рыбьей чешуей палубу.

Вот так и добрался Вася, которого после этого рейса все в полку начали звать Несгораемым, в Севастополь, а оттуда уже в Керчь.

Командир слушал своего водителя и не находил слов, чтобы воздать должное его честности и преданности. «Действительно, — думал он про себя, — Вася из тех солдат, кто шилом борщ выхлебает».

Шестаков снял с руки купленные еще в Испании позолоченные швейцарские часы:

— Возьми, Вася, это от меня. При первой возможности представлю тебя к награде.

— Спасибо, товарищ командир, на всю жизнь сохраню…

«И сохранит, — подумал Шестаков. — Как «эмку» сберег, так и часы».

Перебрались на косу Чушка, съехали с парома, остановились.

Шестаков выскочил из кабины:

— Ну-ка, Вася, выгружай, что с собой привез из Одессы.

Погорелый откинул спинку заднего сиденья — там полным-полно копченой рыбы, сушеных бычков.

— Капитан траулера узнал, что я шофер Шестакова — приказал выдать самой лучшей рыбы, чтобы я обязательно вам вручил. Он еще сказал, что тысячу раз обязан вам своей жизнью и сохранностью траулера, потому что наши летчики не давали фрицам бомбить беззащитный рыбацкий порт.

— Ну что ж, спасибо капитану, попробуем его рыбки. А где же мои вещи?

Погорелый достал ящик и увесистую связку газет, письма.

Лев и подошедший комиссар сразу набросились на почту. Газеты оказались устаревшими, а вот письма — они, если не прочитаны, никогда не теряют своей новизны.

Кому достались письма — тот страшно обрадовался, когда же Верховец протянул конверт Шестакову — тот не сразу поверил, что и ему есть весточка.

— От Липы, почерк ее узнаю…

У Льва задрожала рука, потянувшаяся за конвертом. Как от Липы? Ведь 21 октября нашими войсками оставлен Донецк…

Медленно, осторожно, как будто в нем мина, вскрыл конверт, извлек письмо, прочитал его. На душе полегчало: семья вместе с отцом и матерью заблаговременно эвакуировалась в глубокий тыл. Вот только неизвестно куда, где их искать.

— Ну что ж, Вася, спасибо тебе еще раз. За письмо. Если бы не ты — я бы не знал, что с семьей…

Погрузка в железнодорожный эшелон заняла немного времени. Через два дня полк был под Грозным, в Гудермесе. Здесь всем предоставили месячный отдых. Расположились на окраине города, у базара. Именно это обстоятельство явилось причиной довольно крутых порядков, установленных Шестаковым. Базар — пестрый, многоязыкий и бойкий. Там было что угодно.

Полк прибыл из Одессы. Весть эта молниеносно облетела город, и стоило в нем появиться кому-либо из летчиков или техников — их тут же окружали местные жители. А на базаре сразу же подносили вино, персики, гранаты. Отказаться — обидеть людей.

Как-то дежурный по гарнизону капитан Карахан за такой «неотказ» объявил сержанту Филатову десять суток ареста. Пришлось срочно найти более-менее подходящий подвал, на скорую руку оборудовать его, приставить к нему караульного и посадить туда незадачливого сержанта.

Это было последнее ЧП такого рода в полку.

Назавтра вступил в действие жесткий распорядок дня: ранний подъем, физзарядка, завтрак, занятия до обеда и после него, ужин, политмассовая работа в вечерние часы, отбой. Все загружены до предела, хватало работы и командирам, и комиссарам.

Многим такая жизнь показалась значительно труднее, чем на фронте. А для Шестакова и Верховца — сложнее: надо было не дать людям расслабиться, позволить себе лишнее, ведь впереди ждала все та же война и силы требовалось сохранять, а не распылять.

Николай Андреевич собрал комиссаров эскадрилий, партийный и комсомольский актив.

— Семьдесят три дня обороны Одессы каждый наш солдат, сержант и офицер, каждый коммунист и комсомолец служил образцом выполнения своего воинского долга, — сказал он. — Некоторые думают: сейчас можно дать себе послабление. Только думать так — значит забывать, что на нас смотрит народ. Смотрит и гадает: а какие же они, фронтовики, защитники наши? Вы понимаете, какая это для всех нас ответственность!

Полезным и волнующим получился этот разговор.

А закончился он несколько неожиданным предложением комиссара эскадрильи Феодосия Дубковского.

— В Грозный прибыли вещи наших погибших летчиков, — обратился он к Верховцу. — Я слыхал, что их собираются сдать на гарнизонный склад. А почему бы нам самим не отправить их родственникам? Адреса многих нам известны, а какие не знаем — майор Никитин поможет найти в документах. Напишем письма родителям, женам.

Николаю Андреевичу по душе пришлось это предложение. Он решил обговорить его с Шестаковым. Тот внимательно выслушал:

— Молодец Дубковский! Правильное предложение. Я заметил: вещи погибших со временем приобретают особую ценность. Они как бы хранят в себе тепло тех, кому принадлежали…

День, когда упаковывали и отправляли личные вещи отдавших свою жизнь в боях с фашистами летчиков, был на удивление тихим. Все занимались необычным волнующим делом: одни писали письма, другие сколачивали ящики для посылок, третьи выводили на них адреса.

В обычной обстановке летчиков, как правило, не заставишь в руки взять перо. Но здесь они с исключительным старанием описывали недолгую, но яркую боевую жизнь каждого своего товарища.

Когда грузили посылки, чтобы отвезти на почту, полк выстроился в почетном карауле. Стояли, не шелохнувшись, каждому казалось, что куда-то навсегда увозят частицу его самого и что они только сейчас навсегда прощаются со своими фронтовыми друзьями.

Удивительные перемены произошли после этого в полку. Все подтянулись, больше никто не появлялся небритым или в неглаженном обмундировании. В общежитиях навели идеальный порядок, в них нельзя было зайти, не почистив сапоги, не стряхнув с себя пыль.

Этого и добивался Шестаков. При такой организации можно заняться главным, что его заботило: изучением, анализом, обобщением боевого опыта, накопленного в Одессе.

Схватку за схваткой вспоминали летчики, разбирали свои ошибки и оплошности, обсуждали удачные тактические приемы.

Особенно много разговоров вызвал применявшийся в последние дни обороны разворот «Все вдруг!». Родился он следующим образом. Иван Королев однажды в сложной обстановке боя развернулся с предельно минимальным радиусом. И ничего не случилось: самолет от перегрузок не рассыпался, в штопор не сорвался. Рассказал об этом Шестакову. Тот немедленно взлетел с Королевым, на высоте они опробовали новый разворот. Получилось. Красиво, четко, слаженно. Лев сразу оценил преимущества такого разворота: внезапность, лучшая групповая маневренность и, главное, для врага в новинку.