Владимир Короткевич - Письма не опаздывают никогда

"Такая ласочка. Спит себе и ничего знать обо мне не хочет, словно и нет меня".

Эта мысль удивила его, и, словно в ответ ей, женщина, не просыпаясь, вся потянулась к нему, прижалась бедром к его ноге и закинула за голову твердую, налитую молодой силой руку. Под мышкой вздулась круглая выпуклость, и человек положил на нее ладонь. Пальцы его сразу ощутили пульсирование маленькой жилки.

" Не знает и знать не хочет", — ревниво подумал человек.

Неожиданно для самого себя, хлопнул жену пониже спины.

— Петро, да ты что, ошалел? — лениво произнесла она, не открывая глаз.

— Проснись. Смотри на меня. Нечего спать.

— Шальной какой-то, — сонно промурлыкала она.

— Ну погоди, я с тобой расправлюсь, — с угрозой сказал человек. И впился в ее полуоткрытые губы тяжелым поцелуем. Ей не скоро удалось освободиться.

— Да отстань ты. Словно век не виделись. Медведь.

— Конечно, век, — засмеялся он, — со вчерашнего вечера.

— После вчерашнего вечера можно бы и не беситься, — улыбнулась она.

— А вот тебе за шального, вот тебе за медведя, вот тебе, вот тебе.

— Петро, Петро. Ну это уж без надобности. Не надо, синяки будут. И так бабы возле колодца посмеиваются.

— Пускай. Вот тебе еще один, на шею, самый красивый.

Женщина неожиданно обхватила его горячими руками:

— Петрушечка, родной ты мой, рыжий. — И почти сразу же освободилась от объятий. — Ну ладно, хватит лизаться. Скотина не поена, не кормлена.

Вырвала руку, соскользнула с сена, улыбнулась, ощутив, видно, босыми ногами холодок земли.

Петро вздохнул, когда она в одной полотняной сорочке, плавно покачивая бедрами, подошла к дверям, стала в них и потянулась. Серый предрассветный воздух тек мимо нее в сеновал легкой мглой-туманцем. Нахально и по-особенному звонко перекликались в волглом кустарнике воробьи.

— Черт тебя знает, — покачал головой Петро, — в кого ты такая удалась, не устаешь глядеть на тебя. Ведра несешь, вилами орудуешь — всё так хороша, словно в кино.

— В кого удалась, в того и удалась, — сурово сдвинула брови жена. — Нечего глаза таращить. Вставай.

— Выкуп, — сказал Петро. — Поцелуй, тогда встану.

— Вы сегодня что, дуб пилите? Вон за тобой Прохор уже идет.

И она поспешно отошла от дверей, направилась в угол (косы оттягивали ей голову назад) и стала надевать юбку.

— Вставай.

— Выкуп.

— Все бы тебе одно, охальник.

Она подошла к нему. Петр, лежа на спине, притянул ее к себе, ощутил легкий, дразнящий запах, что шел от нее, запах парного молока, сена и теплой кожи, и поцеловал ее долгим-долгим поцелуем, словно набираясь силы на весь длинный, без нее, день.

— Эй, Петро, — послышался за спиной хрипловатый басок, — кончай ночевать.

— Рад бы — жена не отпускает.

— А ты вырвись.

— Больно.

— Ночи не хватило?

— Тьфу на вас, — сказала жена, — болтаете, что та балаболка конская, бесстыдники. Грех.

— Учись, Петро, — сказал Прохор, — языком болтать — грех. Против остального возражений нет.

Петро легко соскользнул с сена и спустя минуту, уже наполовину одетый, стоял в дверях.

Красивое, грубоватое лицо, ярко-голубые глаза, густой коричневый загар, слегка отливающий синевой, как яблонька-цыганка.

— Погоди минутку, браток. Сейчас пойдем.

— Петюнька, — вдруг позвала его жена, когда он уже натянул старенький пиджак.

Он подошел к ней.

— Ты берегись там, родненький. Не лезь под дерево. Сам знаешь: хлестнет хоть вершинкой — век мне тогда слезами обливаться.

— Хорошо, — сказал он.

Через полчаса они уже вышли на поле, за которым неясно темнел лес.

Прохор, резвый мужичок из тех, кому "невысоко падать", дробненько топал рядом с Петром. Петро был явно чем-то недоволен.

— И зачем ему этот дуб понадобился? — сказал он. — Подумаешь, не из чего больше колоды для ферм долбить.

— Это верно, — поддакнул Прохор. — Да он не местный, не знает, что дуб — святое дерево.

— Закон ведь есть, — сказал Петро, — каждый из нас его знает, хоть он и неписаный: высекаешь лес — оставляй дуб на развод.

— Ладно, — сказал Прохор, — наше дело маленькое.

Трава тускло серела, густо усыпанная росой. Ноги оставляли на ней четыре зеленые, прерывистые полосы.

— Как у тебя с женой? — спросил Прохор.

Петро даже слегка покраснел на скулах.

— Теплая, брат, как солнышко. Нарадоваться не могу.

— Н-да, баба ничего себе. И в постели, и в костеле.

— Слушай, ты, — вызверился Петро, — ты о ней такие слова брось. Иначе не дуб лежать будет, а ты.

— Да я ничего. Только дьявол тебя знает, что ты за человек. Второй год живете — хоть бы оком на кого другого согрешил. Я, бывало…

— Вот потому что ты "бывало", и она от тебя "бывало". А мне другие без надобности.

— Ну и дурень, — сказал Прохор.

Оба замолчали. Прохор вдруг встрепенулся:

— Фу ты, черт, и потянуло же меня на таком месте скоромные разговоры вести.

— Да, — сказал Петро, — это все равно что на кладбище материться.

— Ты тогда еще мальчишкой был, — неожиданно серьезно сказал Прохор, — а я все это очень хорошо помню. Вот тут, на этом самом месте, их и настигли. Какие хлопцы были! Вон там один танк горел, там — второй, а там еще два рядом. Гарь такая густая, я потом два дня черным сморкался… Побили их всех. Утром баба пошли, а ребята навалом лежат. Со всей деревни полотно собрали и их, голых, в то полотно завернули: и русских, и наших, и татар. Всех вместе — Бог на том свете разберется, кто чей.

— А тут у них противотанковая стояла, — задумчиво сказал Петро. — Ее потом еще в партизанской мастерской ремонтировали, ставили на колеса от сеялки.

— Луковая артиллерия, — усмехнулся Прохор. — И как это только ребята не боялись покалечиться, из таких пушек стреляя. Веришь — вместо замка лапки стальные приспособлены и в них здоровенный гвоздь ходит. И по тому гвоздю, отойдя в сторону, деревянной чекушей — шмяк!

— Сколько матери по этим ребятам поплакали, жены, — сказал Петро. — И нашли, наверное, не всех, кое-кто до сих пор в болоте, видимо, лежит. И хуже всего, что и найдут его когда-нибудь в торфянике таким же, как был. Как мумию, про которую в пятом классе учат. Помнишь, на папоротнике человека раскопали? Весь целый — только нос сплющен: торф давил.

— Да, семнадцать лет тут — пустяк.

Вышли на поляну, когда она начинала слегка розоветь в ожидании солнца. За поляной стоял огромной рогаткой неправдоподобно стройный дуб. Часть ветвей на одной его развилине начала усыхать, но это не портило дерева. Особенно теперь, в предрассветное время, полное ожидания тепла и ласки.

Дуб слегка шевелил листьями, словно потягивался, стрясая с них росу.

— Уа-ля, люблю-у, — сонно пробормотал где-то в стороне полуночник-козодой, видимо, укладываясь спать.