Василий Голышкин - Лёшка

Полдень. Солнце, как альпинист, карабкается на самую макушку дня и, забравшись, гордо поглядывает оттуда на землю. Юта, попрошайничая, стучится то в один, то в другой дом и наконец добирается до кромки болот. Приседает, чтобы оглядеться, и, убедившись, что «хвоста» нет, скрывается в камышах. Где ползком, где переступая с кочки на кочку, добирается до заветной вчерашней тропинки, которая вывела ее из болота, и еще раз останавливается, чтобы отдохнуть перед дальней дорогой. Камыши, кланяясь ветру, открывают берег, и Юта видит два дома поодаль друг от друга. Дом друга и дом врага.

В полусне, в полубодрствовании томятся в Мшинских болотах партизаны комиссара Цветкова. Ни поесть путем, ни согреться. Зажечь костер — значит выдать себя и обречь на гибель. Налетят «рамы» — и конец! Дела не сделав, отправляйся на дно, к жабам в гости. Они, «рамы» то есть, и так уже все небо над болотами проутюжили, выведывая, нет ли на болотах жизни. Спасибо камышам, не выдали. Да и жабы не подкачали, держа партизанскую сторону. Всякий людской звук гасили своим ревом.

Шел третий, последний день болотного сидения. Завтра на заре они выйдут отсюда и с боем, круша все на своем пути, пойдут на соединение с Красной Армией. Завтра… А до завтра еще целый день. Самый трудный. Потому что голод ест партизан изнутри, а холод снаружи.

Комиссар Цветков встает и, легкий на подъем, хотя весь с ног до головы увешан тяжелым оружием, идет по партизанскому лагерю. Звенит болото комариным голосом, кричит лягушечьим, и, хотя солнце палит, отогревая замерзших за ночь, партизаны все еще жмутся друг к другу: чем плотней, тем теплей.

Вдали дважды коротко крякает утка. Ей, как эхо, вторит другая. Эхо звучит ближе к лагерю, и комиссар догадывается: перекликаются часовые или, возвещая о себе, по-утиному, возвращается Юта Бондаровская, партизанская разведчица!

Она! Комиссар, проворный, маленький, ломая камыши, как спички, спешит навстречу и заключает разведчицу в объятия. Веселая! Смеется! Значит, все в порядке!..

Адъютанту Мите тотчас находится дело: собрать командиров подразделений.

Совещаются недолго. Все и так давным-давно разработано, распределено и намечено: кому с кем идти, куда двигаться, что делать. Совещаются, чтобы подтвердить намеченное, и расходятся готовить команды и группы.

Сердито-розовое, как ребенок, которому смерть как не хочется вставать, занимается над Мшинскими болотами утро. Вернее, это даже не утро, намек на утро, робкая улыбка на мрачном лице ночи.

Строятся, знобко ежась, на островке, где провели три долгих томительных дня. Впереди, перед всеми, черной тенью в белом тумане комиссар Цветков. Справа, на фланге, Юта Бондаровская.

— Товарищи… братья!.. — голос у маленького комиссара густ, как болотный туман. — Вперед, на Мшинскую. — Он выхватывает пистолет и грозит им небу.

— Ура-а-а! — тоненько, как комарик, но звонко и весело кричит Юта. — За Родину!.. За маму!.. За Ленинград!..

Отряд приходит в движение и, рассеивая туман, как сторукая ветряная мельница, во главе с комиссаром устремляется за юной разведчицей.

Перед выходом из болот отряд распадается на три части: бо́льшая, копя злость и волю перед решительным броском, остается в камышах, а две других, по двое в группе, выходят на берег. Их сопровождает Юта Бондаровская, юная разведчица.

Часовой на мосту клюет носом. Часовой на вышке возле бензохранилища следует его незримому примеру. Того и другого клонит ко сну, и они, борясь с дремой, наотмашь лупят себя руками по бокам. Лечит не только от сна, но и от холода. Лечит-то лечит, да смотреть мешает. Занимаясь собой, они упускают из вида других, тех, что привела Юта. Таясь от врага, партизаны занялись двумя делами сразу: спускают с берега реки плотик, а с холма тележку на резиновом ходу, и вот плот поплыл, а тележка поехала, неся на своих спинах страшный груз — мины сокрушительной силы с часовыми механизмами. Достигнув предела — упоров моста и ворот бензохранилища, мины в урочное время должны были взорваться и подать сигнал тем, кто, таясь на болоте, копил злость и волю для атаки. Но кроме этих двух ожидался и еще один сигнал к атаке, третий…

Михеичу не спалось. Чуткий сон старца то и дело прерывался. Но не совесть тому была причиной — черная совесть Михеича, в отличие от него самого, спала беспробудно, — а мыши. Они, как заведенные, шуршали во всех концах старикова дома и лишь в конце ночи, угомонившись, позволили Михеичу задать храпака. И пока он сладко почивал, возмездие в лице юной разведчицы Юты Бондаровской готовило ему горькое пробуждение.

Михеич, очнувшись, лбом вышиб раму и в одном исподнем выскочил на улицу. Дом пылал со всех сторон. Михеич пометался возле и бросился будить соседей. Но как ни гремел, стуча, как ни ругался, взывая к совести, ни один дом не отозвался. Зато на станции — где-то у моста, а потом еще где-то возле бензохранилища — так рявкнуло, что Михеич присел с испуга и на карачках пополз к болоту, спасаясь от огня и молчаливого людского гнева. Но и там ему не было спасения. Болото, веками немое, вдруг обрело голос и — «Ура-а-а!!!» — понеслось на него стоногой лавой.

Полковника Гунерта, начальника Мшинского гарнизона, поднял с постели телефон и тремя ударами-сообщениями, обессиленного, пригвоздил к креслу.

— Взорван мост… Горит бензохранилище… Красные прорвали фронт и наступают на Мшинскую.

Полковник встал и, вновь обретя власть над своим телом, проорал в трубку:

— Отходить!.. К Мшинским болотам!..

— Отхода нет, — безнадежно проскулила трубка, — мшинские стреляют…

Полковник Гунерт выронил трубку. «Мшинские стреляют? Если это не чудо, значит, партизаны. А раз партизаны, значит, конец». На столе, в кобуре лежал «вальтер». Полковник взял его, поднял и, задумчиво понянчив, сунул в стол. Прошелся по комнате, встал посередине, лицом к двери, и, репетируя сдачу в плен, поднял над головой руки.

Он всюду ходил за ней по пятам. Как тень. Не отставая и не забегая вперед. Про себя она так его и прозвала «человек-тень». Но вслух называть не смела, боялась обидеть и потерять. Он был тих и светел, как вода в колодце, пока ее не замутишь. И молчаливо-созерцателен. Она бы сказала даже, пассивно-созерцателен. Смотрел, любовался, радовался тому, что умеют другие, а спроси, на что сам способен, искренне удивится: «Я? Я — ни на что!» Есть тихие «зрители» в жизни. И что бы она ни делала: творила стенную газету в учительской или балетный танец на школьной сцене, била без промаха из мелкокалиберной в клубном тире или по-мальчишечьи на саженках «ходила» через речку, на которой стоял их пионерский лагерь, он всегда был рядом, ее верный почитатель. Его почтение льстило ей, и она постепенно привыкла к нему, как привыкают к сладкому.