Василий Голышкин - Лёшка

На заводе получка. Все от кассы — кто в партком, кто в комитет комсомола, кто в завком платить взносы. Ульяна Николаевна прямым ходом в сберегательную кассу. Это единственное учреждение, с которым она поддерживает денежные отношения. Кассы всех остальных организаций — партийной, комсомольской и профсоюзной — она обходит стороной, потому что не состояла и не состоит ни в одной из них. Тем, кто интересовался ее семейным положением, она без всякой иронии отвечала: «Одиночка».

Она такой и была — одиночкой среди всех нас, неприкасаемым островком в море людей, сцепленных друг с другом, как капли воды.

Как «одиночке», ей выделили комнату в общей квартире. Ее соседкой была общительная Зоя Зайцева из нашей бригады. Как-то она принесла и пустила по рукам коробок с цифрой 41. Цифра на коробке была начертана рукой Ульяны Николаевны. А еще раньше той же рукой на том же коробке были начертаны и зачеркнуты цифры 60, 58, 55, 50, 45… Ульяна Николаевна, оставляя коробок на кухне, записывала для памяти число оставшихся спичек. А может быть, и не только для памяти… Однажды она пересчитала их, не постеснявшись Зои.

Я, наверное, казался ей мальчишкой. Иначе чем объяснить то, что произошло по дороге от завода до «стеклотары»? Началось с того, что она спросила о моих планах. Решив, что речь идет о сегодняшнем дне, и опасаясь с ее стороны покушений на мой вечерний досуг, я, не раздумывая, ответил:

— Закладка голубиной почты…

Она снисходительно усмехнулась, и усмешка эта эхом отозвалась в моем сознании: «Мальчишка, все еще голуби на уме». Она и повела себя со мной, как с мальчишкой. Но прежде уточнила:

— Я о планах жизни.

— А, — спохватился я, — печь хлеб!

— А потом? — спросила она.

— Опять печь хлеб!

— В детстве, — помолчав, сказала она, — мы все играли в лошадок. Вы кем любили быть?

— Лошадкой.

— А я наездницей. И вам никогда не хотелось быть наездником?

— Хотелось, — честно признался я, — но другие плакали, и я уступал.

— Жизнь не игра, — сказала она. — За место в жизни надо бороться. А не то… Не то всю жизнь проходишь в лошадках!

— Я и борюсь. За хлеб.

— За хлеб — хорошо. А надо еще и за себя бороться.

— Я и за себя борюсь, — сказал я. — Увидят — первый сорт работы, в капитаны возьмут.

— Жизнь не игра, — повторила она. — И в жизни не так, как в игре. В игре чей верх — тот и капитан. А в жизни… в жизни всех, кто хорошо работает, начальниками не поставишь. В начальство ведь вприглядку выдвигают. Кто кому приглянется, тот того и выдвигает. Ты вот мне приглянулся, и я тебя… — Она растягивала слова, как гармошку, и, не доиграв, вдруг сбрасывала пальцы с ладов. Умолкла, чтобы дать мне время подумать над сказанным. Но и у меня выходит, как на гармошке.

Наверное, от смущения.

— Не знаю… чем это… — играл я, то давя, то отпуская лады, — чем таким… я вам… приглянулся?

— Пока ничем, — сказала она, — но думаю, что приглянешься.

— Чем же? — не отставал я.

— Хотя бы тем, — сказала она строго, — что сохранишь в тайне то, что узнаешь…

Вот когда я понял, что кажусь ей мальчишкой. Играть со мной в тайны!

Мы пересекли дорогу и вышли к павильону «Пиво-воды». Она переняла у меня портфель и поставила на траву, несмелыми кудряшками покрывавшую лужайку возле павильона.

— Наш директор чудаковатый человек, — сказала она.

Я проглотил не поморщившись. Ну и что, что чудаковатый? Это даже вроде похвалы…

— Со странностями, — нагнетала она. — С заскоками!..

Я чувствовал, что краснею. Мне было стыдно. Как будто при мне раздевали человека и мне же в лицо бросали его белье. Повернуться и уйти? Поздно. Она знала, что делала. Птаху заманивают в сети зернышком. Человека — любопытством. Я уже месяц почти на заводе, а директора, тов. Иванова И. И., как гласит табличка на дерматиновой двери, и в глаза не видел. Его увезли на «скорой» прямо из кабинета недели за три до моего приезда в Ведовск. Главный инженер тоже отсутствовал, он был в отпуске, и всеми делами на заводе заправляла Ульяна-несмеяна.

Итак, что же в нашем директоре странного? А то, по словам Ульяны Николаевны, что он, в отличие от всех прочих директоров, не по ветру дерево клонит, а против ветра гнет. Ну, если проще, без метафор, — плану хода не дает. Ему — план, а он в ответ — не вытяну. Мощности, мол, не те. В людях урон: кто уволился, кто в отпуск подался. Взялся за гуж, а кричит, что не дюж. Один бы кричал, ладно. А то ведь и других на крик подбивает, все начальство — заводское, партийное, профсоюзное: «Не вытянем!» Ну и рабочие туда же. Им что? Директору, мол, сверху видней, вытянут они план или не вытянут. А у них кругозор ограничен. Кроме своей печи, ничего не видно…

Тут я попытался возразить, брякнув, что одной лопатой сразу двух ям не выкопаешь, но где там! Ульяна-несмеяна и слушать не стала, возразив походя, что наши отцы, когда того требовало время, и не такие чудеса творили. Не лопатой, а голыми руками горы сворачивали. Наше время не хуже тогдашнего. И раз оно требует: «Вынь да подай!» — значит, надо вынуть и подать на стол советскому человеку столько хлеба, сколько ему требуется.

— Странность в том, что он этого не понимает. — Ульяна-несмеяна задумалась и строго закончила. — Если это странность!..

— А заскоки? — напомнил я.

Ульяна-несмеяна гадливо усмехнулась:

— Заскоки в его аморальности. Вы знаете, сколько ему лет?

— Я его совсем не знаю, — сказал я.

— Пятьдесят пять! А позволяет… — Она вскипела. — Черт знает что позволяет!.. Девчонкам рыжим на шею себе вешаться…

Не знаю, почему, слушая это, я не оборвал ее и не ушел, а стоял и слушал, как приговоренный? Верил я или не верил Ульяне-несмеяне? Не скрою, верил, потому что уже слышал про своих сверстниц, которые, любя пожить, выходили замуж за пожилых и обеспеченных. Слышал и презирал таких. Равно, как и тех, кто брал их в жены. Значит, вон он какой, наш директор! Тут же, правда, закралось сомнение: не наговаривает ли Ульяна-несмеяна? Откуда ей знать?

— Откуда мне знать? — ответила она на вопрос. — А оттуда, что я сама слышала, как рыженькая умоляла его дать свой адрес. Вот он, этот адрес, с его слов. Хотя я и так знала. — Сказав это, она протянула мне клочок бумаги. Это было так неожиданно, что я взял. Но тут же спросил:

— А мне зачем?

Она не сразу ответила. Помялась, на что-то решаясь, и не решилась.

— Нет, — сказала она, — потом узнаете.

Но я уже набрал ходу:

— Нет… Заберите… Не надо мне!..

— Надо! — строго сказала она. — У вас будет предлог. Вы пойдете к нему и…

— Никуда я не пойду!.. И никакого предлога у меня не будет! Да и вообще, как вам-то не стыдно? Что вы тут мне наговорили! И о ком! О человеке, который уже два месяца тяжело болен! — И я разорвал бумажку с адресом в мелкие клочки.