Валентин Строкань - Чёрный иней

Гревер подошёл к пускателю, закреплённому на стене, нервно сорвал пломбу, открыл металлический кожух и без паузы, словно боясь не успеть, нажал на белую кнопку, которая туго, как бы нехотя, поддалась.

В отсеке Эрслебена бахнуло, да так, что барак содрогнулся. У шифровальщиков было тихо. «Ретсель» уцелела, заряд не сработал! «Где-то они нас перехитрили». Глянул в иллюминатор, на антенное поле. Сквозь тучу снежной пыли он увидел, что упали пять антенн. Шестая осталась торчать среди снега. Безразлично отвернулся от иллюминатора и сел за стол. Теперь для него уже ничто не имело значения. Достал из-за манжеты гладкую ампулку, тускло блестевшую смертоносной прохладой. Вот оно, спасение.

«Господь милостивый... если ты есть... прости меня, грешного... И прими! Ты же не отвергаешь старинное и почётное ремесло солдата, а солдат всегда...» — Зажмурившись и на полуслове прервав себя, Гревер стиснул зубы.

На миг Джафар застыл. Беззвучно пошевелив губами, словно произнося молитву, он резко поднялся на ноги и приблизился к двери, которую только что закрыл на ключ немец. Направил ствол на замок. В соседней комнате что-то глухо взорвалось, от чего вздрогнул весь барак и едва не сорвало дверь с завесов. И враз наступила тишина.

Перекошенная дверь отворилась. Джафар ожидал выстрелов, но изнутри не доносилось ни звука. Ворвавшись в тесное, заполненное кислым дымом пространство отсека, Джафар увидел за столом фашиста с безжизненно поникшей набок головой. Изо рта струилась кровь, смешанная с мелкими осколками стекла. На секунду задержав на мёртвом офицере взгляд остро прищуренных глаз, Джафар ткнул его в плечо дулом автомата. Голова бессильно качнулась, и тело мешком сползло на пол. Губы Джафара искривила брезгливая гримаса: «Нашёл выход... К шайтану отправился».

Шифровальный отсек был справа, вторая дверь. Тенью скользнул в коридор.

Тишина, внезапная, даже какая-то липкая, невероятная тишина...

Готовый мгновенно действовать, он приблизился к двери шифровальной комнаты. У порога громоздились трупы, похоже, бой был нешуточным. Толкнул разбитую вдребезги дверь. Она едва поддалась, видимо, забаррикадированная. Ему с трудом удалось сделать щель, сквозь которую можно было протиснуться.

Всё было выщерблено пулями, разбито ливнем свинца. Возле иллюминатора распласталось окровавленное тело, которое, словно щитом, заслонило от двери то, ради чего они оказались на этом острове, — шифровальную машину...

«Смага! Телом закрыл!..»

С усилием оторвал товарища от шифровальной машины и положил Смагу на пол. Уловил едва слышный стон и удивлённый тем, что Смага ещё жив, начал разрывать на нём одежду, чтобы перевязать раны.

Смага открыл затуманенные глаза.

— Не суетись, Джафар... Со мной всё в порядке. Я знал, что вы успеете. Слушай, что я скажу... Бате передашь...

Из мерцающего полумрака беззвучно возник Щербо. Джафар инстинктивно вскинул автомат.

— Свои, Джафар!

Превозмогая подступающее беспамятство, Смага описал последние дни их группы, плен, смерть Краповича и Чёрного. Сказал о Щербане. Что с Гвоздём, и в чьих руках сейчас метеостанция, он не знал.

Он силился ещё что-то сказать, но так и не смог, голова его бессильно упала на руки Джафара.

«Вот ты и отмучился, Володя... Если бы не ты... Кто знает?.. Кто, кроме меня, Джафара и... Кто ещё остался?»

Послышались тяжёлые шаги старшины, он конвоировал двух немцев. Левая ладонь его была окровавлена. Утомлённо указав рукой на пленных, он вопросительно посмотрел на командира.

— Запри где-нибудь, — сказал Щербо; снял каску и вытер пот со лба.

— Назаров убит.

— Гаральд? — Тоже.

Этот невыносимо длинный бой длился целых восемь минут. «А всё-таки — наша взяла, мы её заполучили...» Потянулся за трубкой. «Неказистая, похожа на печатную... Наверное, увесистая. Придётся старшине на горбу переть... А он ранен...»

Долго молчал и не пошевелился, даже, когда погасла трубка. В ушах плыла тишина, ни выстрелов, ни воя ветра... А рядом Смага с затуманенными глазами казалось всё ещё глядит в белый иллюминатор. Щербо протянул руку и закрыл ему глаза. Потом вспомнил, что пора идти к передатчику и вызывать бомбардировщики, а за ними — подводную лодку, чтобы дать ей новые координаты встречи.

«Выходит, на метеостанции Байда с Валеевым? Почему там, а не здесь? Что здесь происходило? Где Гвоздь? Ладно, теперь всё проще, спустимся к фиорду — выяснится... Лодка может прибыть в любой момент, точного времени они назвать не смогли. Надо торопиться. Управились очень вовремя. Пленных возьмём с собой, сейчас нет ни времени, ни сил их допрашивать. Фашистов, тех, что лежат у входа, всех втащить внутрь. Лётчики будут работать пятисотками, при точном попадании никаких наших следов остаться не должно. Даже, если гансы надумают высадиться со своей субмарины и всё тут прошерстить. И похоронить Назарова, Гаральда, Смагу, Ткачука... Моих ребят. Даже похоронить по-человечески нельзя».

Джафар обыскал самоубийцу и передал Щербе документы. «Майор Йозеф Гревер. Место рождения — Нюрнберг... Начальник всей этой конторы. Почему сломался? Что заставило раскусить ампулу?»

Раскрыл чёрную тетрадь, найденную у офицера. Дневник — это мысли, мировоззрение. Перед тем, как сдать в разведотдел, надо будет полистать…

«Перед немецким духом всегда стоял и стоит категорический императив, движущий немцем, — обязанность привести всё в порядок. Всё в мире должно дисциплинироваться из себя, а германцы должны упорядочить хаос. Только в результате акта их мысли и воли впервые появляется действительно упорядоченный мир. Германец всегда ставит перед собой задачу необходимого, отсюда — органичное чувство долга. Или это трагедия воли сверхчеловека, которая не признает ничего над собой и вне себя?»

«Органичное чувство долга? — Щербо грустно усмехнулся. — Никем и нечем не ограничиваемое, это «чувство» может далеко завести... А нам, славянам, разумеется, в чувстве долга отказано».

Пролистал несколько страниц.

«Эта война является испытанием для нации, для всего современного, так называемого человечества, развращённого самоуспокоенностью. Но творчества и истории не может быть без страданий, без боли. И хотя любому стремлению к сверхчеловеческим ценностям присуща своя жестокость, решение мировой задачи неизмеримо выше мещанского благоденствия и затхлого эгоистичного наслаждения. Если в народе побеждают «идеалы» благополучия, то он уже не может иметь историю, не в состоянии выполнить никакой миссии в мире. Жестокость этой войны — это жестокость исторической судьбы, жестокость исторического испытания».

«Миссионер, тоже мне, умник, — пусть на том свете чертям проповедует!»