Василий Масловский - На Cреднем Дону

У ручья Кленов замешкался, выбирая место посуше, чтобы не увязнуть, и Турецкий заметил, что по балке крадутся два немецких Т-IV. Оказывается, немцы тоже имели в виду балку. Двумя выстрелами Турецкий подбил оба танка: «Не будете шляться, где не нужно, сволочи!» Выскочившие экипажи срезали прямо с башни автоматными очередями.

Гребля небольшого пруда была посредине размыта на две половины. Размыта, видно, давно, несколько лет назад. Дно и берега густо Поросли бодяком, осотом, деревистой, в рост человека, полынью. По берегам млел на жаре остистый овсюг. В фиолетово-розовых и синих корзинках татарника мирно барахтались отягченные пыльцой смуглоспинные дикие пчелы и шмели. У пруда как-то даже тише было и воздух чище. Турецкий приказал поставить машины: свою — у размыва, Лысенкова — справа, присел около цветка татарника, стал следить за пчелами. От колючего цветка и пчел затеплело вдруг под сердцем. Вспомнилось, как они с мальчишками на Кубани разоряли гнезда земляных пчел, добывали облепленные землей белые пахучие и липкие комки сот или ковыряли отрухлявевшие срубы клунь, выживая оттуда злых и кусучих ос… В глаза даже резь вступила и уголки замутнели влагой, так стало жаль этого невозвратно далекого, почти нереального…

Немцы осторожничали. То ли потеряли уверенность за неделю топтания на месте, то ли считали, что торопиться некуда. За спиной погромыхивало как-то совсем непохоже на бомбежку. Справа же, в стороне Калитвы, растекалась глубокая подозрительная тишина. Еще вчера там гремело. Ночью стихло. И сейчас там тоже было тихо.

Простояли два часа. В треугольник размыва были видны выгоревшая, вся в оспинах воронок, степь и дальний фланг немцев. Стрелять по ним было бессмысленно. Ближние не виделись, слышались только резкие удары их пушек.

Неожиданно в просвете размыва показались танки. Лысенков чуть не прозевал их. Он лежал на гребле и наблюдал оттуда, как над островком нетолонной ржи вяжет петли в воздухе самка перепела, то припадая к земле, то взмывая вверх. Должно быть, выводок стережет.

Ребристые борта немецких танков с посеревшими от пыли крестами были уже так близко, что, кажется, слышалось напряженное дыхание немцев за этими бортами. Первые выстрелы почти в упор. Вспыхнули два танка. Экипажи выскочили. Их тут же настигли пулеметные очереди. Один высокий белокурый долго не хотел падать, все крутился, потом обхватил руками живот, присел на корточки и уткнулся лбом в каток горящей машины, борясь со смертью и адской болью.

Пока немцы соображают, еще две машины пускают жирные хвосты дыма. Но вот на греблю обрушился град снарядов. Танк Лысенкова вспыхнул. Экипаж выскочил, а горящую машину через размыв в гребле направили в степь, и неуправляемый Т-34 врезался в атакующие порядки немцев, смял, перемешал их. Немцы шарахаются, а «тридцатьчетверка», словно живое существо, ползет желтым морем пшеницы, сокрушая сохнущие стебли и подминая отягченные зерном колосья, ползет, пока не взрываются баки и боеукладка.

Машину Турецкого достать за греблей очень трудно. Немцы дважды пытались идти в обход, но на углу гребли их встречал гранатами спешенный экипаж Лысенкова, с окраины хуторка по немцам били дивизионные пушки.

Знойный день в рыжей, не оседающей пыли умирал мучительно медленно. Распухший багровый шар солнца неохотно уступал накатанную дорогу месяцу, который серебряной серьгой уже выглядывал из-за развороченной дымной макушки кургана. Наступали самые отчаянные переломные минуты.

В густеющих дымных сумерках прострекотал мотоцикл, и из балки выскочил связист.

— Экипажи без танков все в тыл, товарищ старший лейтенант! За Дон! — одним духом выпалил он и тут же помчался дальше.

Под утро пешие экипажи с Лысенковым, где вплавь, где по разбитому мосту, перебрались через Дон. У предмостья покурили у оглохших, черных от бессонницы и зноя саперов, вылили воду из сапог.

— Ладно, потолковали и будет… Спасибо за табак, братцы.

Старшина встал, вскинул на плечо пулемет, пошел к чернильным кустам лозняка. За ним, брякая оружием, потянулись остальные. А за спиной у них ночь продолжала вздрагивать от гула и огней. Обескровленные и смертельно уставшие, за Доном еще дрались, давая возможность тем, кто может и кто имеет право перебраться на восточный берег быстрой на середине и обманчиво-спокойной, зелено-мутной у берегов казачьей реки.

Шли всю ночь. Пехота двигалась обочиной, на дороге буксовали машины, глухо тарахтели разбухшим деревом повозки. Впереди возникали заторы, вспыхивала ругань. С полуночи снова разошелся дождь. Молочный, теплый, он нес пьяную влагу и свежесть весны, но люди намокли и были по-особому злы и раздражительны. И сильнее дождя терзала их неизвестность.

Виктор Казанцев со своим батальоном замыкал колонну полка. С марта он командовал батальоном. Успел свыкнуться и с новой должностью, и с потерей почти всех ребят, с кем начинал эту войну.

На рассвете километрах в тридцати севернее Балаклеи перешли мост через Донец. Часом позже серое стеклистое небо за спиною разорвал колючий, с острыми зазубренными краями куст огня, донесся грохот: саперы подорвали мост. Казанцев долго смотрел в сторону взрыва, пока там все не погрузилось в темноту. Так ничего и не поняв, пустил коня, стал догонять ушедший батальон. И ни он, ни кто другой в этой колонне еще не знали, что им здорово повезло, что они последними выскочили за Донец и что горловина мешка, из которого они только что успели выскочить, за их спиною стянулась: 6-я немецкая армия, наступавшая с севера, и группа армий Клейста, двигавшаяся вдоль Донца с юга, 23 мая в десяти километрах южнее Балаклеи соединились, захлопнув наши 6-ю и 57-ю армию и группу генерала Л. В. Бобкина. До 30 мая окруженные сражались. В неравных боях пали командармы: А. М. Городнянский, К. П. Подлас, заместитель командующего Юго-Западным фронтом, герой гражданской войны, генерал-лейтенант Ф. Я. Костенко, командующий армейской группой генерал-майор Л. В. Бобкин. Вместе с Леонидом Васильевичем Бобкиным погиб и его двенадцатилетний сын, в силу обстоятельств оказавшийся с отцом на фронте. Но смертельно усталым людям, которые давно уже не выходили из боя, давно не ели нормально и по-настоящему не отдыхали, с трудом одолевали сладость зоревого сна и которые, не подозревая, только что избежали самого большого несчастья на войне — окружения, и в голову не могло прийти, что именно в тех местах, где они были еще вчера и где проходили всего несколько часов назад, начинались тяжкие испытания лета 1942 года.

Пехота немецкая начала накапливаться третьего дня. Подходила, зарывалась в землю, активности не проявляла. На севере вот уже несколько дней гремело с утра до ночи. Немецкие бомбовозы через позиции батальона летали туда бомбить. Выгрузятся и тем же путем назад. Все понимали, что и гулы на севере, и немецкая пехота, и авиация — все это неспроста. И все же приказ на отход явился неожиданным, непонятным и обидным. Те, кто месил сейчас грязь на дороге, дышал кислой шерстью мокрых шинелей, меньше всего думали о целесообразности высшей стратегии. Они судили обо всем по тому, что видели перед собой своими глазами…