Василий Масловский - На Cреднем Дону

По лощине, в сторону Купянки, — отдельные автоматные очереди. Их сердито провожал с околицы длинными строчками «максим». С бугров в широкую горловину улицы стекались синие и серые кучки, и вскоре меж дворов заколыхалась живая лента пленных. Недавно мертвая, улица быстро оживала, заполнялась женщинами, детьми, стариками, сзади всех держались «примаки»: летние окруженцы, успевшие устроиться посемейному возле сердобольных и податливых на мужскую ласку баб. Шум, крики. Узнавали среди пленных недавних своих постояльцев, обидчиков.

— Отвоевались, ведьмины дети!

— Масло, яйки капут теперь!

— А это же он, Марья, какой корову увел у тебя! — ахнула женщина в рваном ватнике.

Дюжий мордастый немец озирался, пятился, старался глубже втиснуться в толпу пленных. Женщина рвала его за халат, хватала за шинель:

— Он, сатанюка, он!..

У колодца толпа задержалась, пропуская пленных. Дородная старуха, крепкая и смуглая, увидев на руках у Жуховского прикутанную к груди полушубком девочку, хлопнула ладонями по широким бедрам:

— А ить я знаю ее. Полюшка. Вакуированная, с Придонья… У нее ишо братик Ленька.

При имени братика девочка на руках Жуховского рванулась, зашлась в плаче, посинела.

— Он… он им спать мешал…

— В ихний дом и заходить-то боялись…

Толпа повернула к дому, где Жуховский и Казанцев оставили раненого Киселева.

Братика нашли под крыльцом, на залитой помоями куче мусора. Трупик окостенел, зеленел и светился коркой льда. Правую ножку придавил разбитый патронный ящик.

— Господи! Да как же их, иродов, земля держит! — заголосили у крыльца.

— Мать ейная за картохами на огород свой к Дону все ходила… и не вернулась. Кормить-та нада.

— Погоди, бабы!

Толстая, в черной шали, женщина нагнулась, подняла со снега выпавший из лохмотьев девочки клочок немецкой газеты.

«Мама погибла и Ленька тоже напешите в армею танкисту Баранову Петру…», — прочитал Жуховский каракули, нацарапанные на клочке немецкой газеты.

— Видите… Старикова моя фамилия. Старикова Евдокея Ивановна… Возьму дите…

— Пожалуйста, — как-то странно посапывал носом и прятал затуманенные слезой глаза Жуховский. — Пожалуйста. Живой вернусь — загляну к вам… непременно.

По улице, оставляя за собой снежный вихрь и черную гарь, прогрохотал Т-34. За ним другой, третий… Скрипели полозьями сани, в лямках на лыжах тянули пулеметы, теряя клубочки пара изо рта, шли пехотинцы.

Киселева на пароконной подводе с другими ранеными отправили в тыл, в Филоново. Жуховский и Казанцев пошли догонять свой батальон.

Обмороженные верхушки облаков оделись в золотые ризы, побелели. По ярам из-под них дышало холодом.

Филипповна плотнее закуталась в шубу. Стояла у плетня на огород, вслушивалась. Теперь каждую зорю встречала она у плетня. Как выходила к корове, так и останавливалась. Там, под этими зорями, был и ее сын. Летом передавали — видели его. Вот и надеялась: пойдут вперед — забежит. Вчера весь день, особенно к вечеру, на Богучаровском шляху гремело не переставая. Да так близко, будто за бугром сразу. «Примаки», которых хватало и в Черкасянском, говорили, что это танки бьют, а свои или его — бог ведает.

Низовой ветер донес бормотание, похожее на частую стрельбу. Филипповне даже солдаты привиделись. Не те, какие катились с меловых круч в июле, а здоровые, сильные, с кирпичным румянцем на крепких щеках, в полушубках, валенках. Это они сейчас там в снегу, изо рта рвутся клубочки пара.

— С праздником тебя, кума! — прервала ее мысли Лукерья Куликова. Лицо ее румяное, светлое, будто и вправду престольный день. По плечам ветер треплет длинные махры кашемировой цветастой шали.

— С каким? — сахарно скрипя снегом под валенками, Филипповна вышла на расчищенный круг у сарая.

— Аль не слышала? Наши вперед пошли!

— Ох, милушка ты моя, — черная, в несмываемом загаре рука Филипповны потянулась за концом шали.

— Вчера ишо вдарили, — частила Лукерья. — Нагишом немчура проклятая бежит. Истинный бог, не вру, — перекрестилась. — Дон наши перешли, человека оттель видела. Во как их пихнули…

Лукерья торопилась с новостями, помела подолом высокие сугробы по-над дворами дальше.

Уже с утра кучками и в одиночку потянулись отступающие итальянцы и бежали целый день. Бежали степью. В хутор спускались меловыми кручами, что и наши в июле, и снова уходили в снежную, с белыми морозными узорами по горизонту, глухую и неприютную зимой степь. Бежали чужие, никому не нужные, провожаемые лютой ненавистью и злорадным торжеством, не умея ни объясниться, ни спросить о чем-либо. Да и спрашивать было нужно у людей, к которым они пришли непрошенно и измывались, грабили столько месяцев. Бежали толпами, как листья ветром, гонимые животным страхом перед расплатой, завернутые в одеяла, бабьи платки, в окованных железом холодных ботинках.

Они забегали в дома и, как нищие, протягивали руки: «Матка, клеп, клеп!»

За кусок хлеба оставляли винтовки, гранаты, патроны. С войной они уже покончили. Иные, совсем обезумев от холода, обмороженные, лезли на печи, хоронились по сараям в сене.

Раза три за день организованно проходили немцы. Угрюмые, злые, они вытаскивали итальянцев из домов, прикладами и окриками сгоняли их в кучи и гнали на бугры, где уже совсем близко гремели танковые пушки, явственно тревожили тишину пулеметы.

Вечером у Казанцевых остановилась бронемашина на гусеницах. На снег повыпрыгивали дюжие, как на подбор, солдаты-немцы. В дом зашли три каких-то важных чина. Семью выгнали на кухню, сами заперлись в горнице. Потребовали молока, хлеба, о чем-то кричали, спорили. Чаще всего упоминали Кантемировку, Миллерово.

Филипповна загребла жар в грубке, закрыла вьюшки. В горнице гомонили все. Заскакивали погреться из охраны. Угрюмо и молча стреляли глазами, протягивали руки к теплу.

— Ты вот что, дед, — Филипповна воткнула иголку в шитье — накидывала заплату на дедовы штаны ватные, — отряхнула с себя обрезки и нитки к печке. — Уходи-ка на время из дома, не то на печку лезь. Кожухом накрою тебя. Тиф, мол, скажу. Им, по всему, проводник нужен.

Свои пришли ночью. Петр Данилович проснулся — дверь гремела и разваливалась от ударов. Руки на холоде в сенцах дрожали, не сразу нащупали засов.

Наконец щеколда отскочила, и в сенцы, сталкиваясь оружием, вошли солдаты. Запахло степью, табаком, холодом. Зачиркали спички, завозились спросонья в постелях домашние.

— Свет давай!

— Кипяточку, хозяйка!

— Да вы кто такие? — никак не могла очухаться только что уснувшая Филипповна. — Господи, да как же это?! — заохала, узнав, заспотыкалась, зашлепала босыми ногами к лежанке за валенками.