Василий Масловский - На Cреднем Дону

— Свои, маманя, свои!

— Как же скоро позабывали!

Зажгли свет. Жмурясь и поправляя наспех накинутую кофту, Филипповна оглядела задубевшие на морозе широкие лица, забитые снегом шинели, полушубки, матово блестевшее изморозью оружие, закрылась руками, заплакала:

— Господи, пресвятая владычица небесная… Ох, знали бы вы, как оно привыкать досталось…

— Немцу капут теперь, мамаша. Совсем капут.

— Какой же капут, милый, коли часу не прошло, они за этим столом сидели. Вон и следы их поганые, — показала на окурки на полу и бутылку с замысловатой наклейкой на подоконнике.

— И куда же они бежали?

— Про Миллерово все спрашивали, старика забрать хотели. Пришлось брехать: в тифу, мол.

Бухнула дверь, впустила клубы морозного пара. Вошли еще четверо и сержант с ними.

— Сергеев, Ловеткин! В охранение!

— Душу дай отогреть. Окаменело все внутри.

— Сменю пораньше! Айда!

Петр Данилович вышел набрать хвороста в печку. Большая Медведица косо черпала ковшом в Максимкином яру алмазные россыпи снегов, мелко и жестко пересыпались в морозном небе звезды. В огороде, перхая на морозе, солдаты ставили пушку. На этом краю, мимо школы, в Покровский яр спускались танки. Мощный гул их ударялся о слюдяной свод неба, падал вниз, валом катился над степью.

Казанцев остановился с вязанкой у порога. Шум на Покровском яру напоминал ему шум большой воды, когда она, истомившись ожиданием, решительно устремляется с полей в яры и лога, сливается в мощный поток. И не пытайся кто остановить его: знать, так пришла тому законная пора.

— Небось, самосадец жжешь, папаша? — хрустя валенками, подошел часовой, курносый щекастый парень, дыхнул в оголенные наготове ладони.

— Самосадец, — Казанцев положил хворост к ногам, никак не мог дрожащей щепотью отмерять из кисета солдату на закрутку.

Раич не спал уже несколько ночей, поэтому ничуть не удивился стуку: он успел уже все обдумать и ждал его. Он ждал его, пожалуй, с той самой ночи, когда вышел на шорох и нашел под дверью газету «Известия» и тут же на душной веранде при свете итальянской сигареты прочитал Указ Верховного Совета СССР о награждении сына золотой медалью Героя и орденом Ленина. Газета и сейчас лежит в сарае за стропилами. Стоит поднять руку, и он достанет ее. Еще в ту ночь он понял, что судьба его решена. Финал был пока далеким и смутным — немцы штурмовали Кавказ, вышли к Волге, — однако в неизбежности его, финала, он уже не сомневался. Бежать куда-нибудь снова не было ни сил, ни желания. В гражданскую войну, когда все рушилось, и ошибки личной жизни наслаивались одна на другую, можно было еще сослаться на жизненную незрелость. Тогда были силы, свобода, молодость. Он мог сняться с одного, с другого места, кружить по Дону и югу России, как волк в зимнюю стужу кружит около жилья.

Теперь ничего этого не было. Даже если и скроется он, жизнь придется доживать в волчьем одиночестве. Старший сын, боль его, потерян для него навсегда. Жизнь разъединила их давно. А теперь и смерть свою руку приложила.

Лоб Раича перерезала глубокая извилистая складка, бледное лицо его приняло какое-то горестно-грустное, решительное, даже вызывающее выражение. Всегда холодно-вежливый и язвительно-насмешливый, маска, какой он закрывался от людей, оттолкнула от него и сына. Когда заметил, попытался восстановить родительский авторитет окриком. Дело дошло до омерзительной крайности: в раздражении он не сдержался и ударил сына по лицу. Первый раз в жизни! Толик тогда убежал. Жена нашла его уже в вагоне. В переполненном купе она упала перед ним на колени, умоляла вернуться, обещая, что отец никогда больше не тронет его. Толик вернулся. Но с тех пор отец стал ему совершенно чужим. Дети хотят видеть в родителях людей сильных, мужественных, справедливых. Постоянные толки дома о деньгах, честолюбии и довольстве еще больше отделили их. Война как раз и явилась тем испытанием, которое должно было сблизить их, но он не выдержал этого испытания. Можно сослаться на обстоятельства, но кого эти ссылки могут убедить. Война создает обстоятельства, одинаково трудные для всех.

Раич закашлялся от табачного дыма, зажег новую сигарету… Глаза его застыли словно бы в изумлении перед открывшимся видением надвигавшегося на него, перед тем, что сторожило его там за дверью, где каменно поскрипывают стиснутые морозом ступеньки крыльца под ногами.

Стук повторился. Раич стянул со спинки стула домашнюю куртку из грубой верблюжьей шерсти. Что-то тяжелое в обвисшем кармане куртки больно ударило его по бедру. Желчное вытянутое лицо озарила внезапная догадка: «Боже! Как же я забыл про это!»

К вискам с шумом прихлынула кровь, частые удары сердца сбили дыхание.

«Каждый должен хоть что-то же сделать! Хоть что-то!» — лихорадочно мелькнула мысль и угасла. Тупой удар толкнул его на стенку, переломил в поясе. Раич судорожно впился пальцами в грудь: «Зачем? Зачем?» — все кричало теперь в нем. Что-то вспыхнуло в мозгу слепяще и ярко, и в этом режущем свете он увидел мальчика в белой рубашечке и со светлыми кудряшками над ясным лбом, который радостно жмурится на крылечке и вздрагивает от тепла и свежести мокрых кустов сирени в саду. Увидел себя.

Роняя стулья и цепляясь за стену, Раич медленно падал. Последнее, что отпечаталось в его мозгу, — морозный пар над полом и большие круглые заснеженные валенки у порога…

С утра поток войск усилился. Снег на улице размалывали гусеницы, взрывали копыта коней артиллерийских упряжек. Пехотинцы волокли на салазках пулеметы, противотанковые ружья, ящики с патронами. Взбитые ветром тучи раздвинулись, и на повеселевший хутор глянуло солнце, алмазно вспыхнули заснеженные бока логов и яруг. У дворовых калиток цвели праздничные бабьи платки и шали, какие не успели натянуть себе на голову итальянцы. За синью снегов на горизонте погромыхивало, но уже не так страшно, как вчера.

— Здорово, тетушки! — затрагивали молодых баб проходившие солдаты. На задубевших от мороза лицах кипенно вспыхивали зубы, рвались клубочки пара. — Как насчет молочка?

— Немец-то вчера убег от вас!

— Это мы живо хвост оттопчем ему!

— Главное — курсак набить, пообедать!

— Эва дело. Заходи в хату — чем бог послал!

— Заходи и товарища заводи!

— Только уж гоните его подальше!

Из сизых раздерганных туч вынырнули немецкие самолеты, кинули несколько бомб. Одна упала прямо на дорогу на бугре — убило троих, двоих ранило. Остальные испятнили черными кругами снег в степи. Солдаты зачастили по самолетам из винтовок, автоматов. Прямо из башни танка заливисто лаял пулемет.

За полдень тучи разметало совсем. Проглянула небесная лазурь. Из логов дохнуло оттепелью, запахло весной. Из колонны танков на улице хутора вылупился один, разбил крутой сугроб у палисадника Казанцевых, стал. Из кучи сверху сиганул солдат, проваливаясь в снег, выскочил на утоптанную дорожку, кинулся в дом.