Харри Мулиш - Каменное брачное ложе

— Но она так же быстро исчезнет, как ваша ненависть к людям.

— Может быть. Но она быстро возвращается, и она — настоящая; она не такая, какой люди воображают ее себе, — и не другая. Какую роль играет здесь время? Время… — сказал он, — время — это для швейцарцев.

— Это, — сказала Хелла через несколько секунд, и с каждым словом из ее рта выплывало облачко дыма, — в вас говорит солдат, человек, побывавший на войне. Разрушенный человек.

— Конечно, — Коринф двинулся к ней, твердо глядя ей в глаза. — А разве другие бывают? Что вы делали во время войны? Отчего вас стошнило? Может быть, вы сидели в концлагере? В глубине леса или на мирном холме? И не был ли Шнайдерхан начальником такого лагеря?

Она смотрела, как он подходит. Он стоял перед ней, не спуская с нее глаз. Вся дрожа, она смотрела в его изуродованное лицо, над которым смерть провела эксперимент на выживание, лицо, которое оказалось теперь так близко; она не знала, что теперь все зависит от него, ей почудилось, что его рука входит в ее тело, и она задрожала от наслаждения; она была потрясена и не могла сопротивляться, она почувствовала, как он провел руками по ее спине, и скользнула к нему (он подумал: «Я тебя получил»), и смотрела через его плечо, пока мысли, чувства, слова, кровь текли сквозь нее. Глаза Коринфа блестели, уставясь в ночь за двойными окнами.

Прошло очень много времени, две или три минуты, и она сказала бесцветным голосом, глядя ему в плечо:

— Завтра я выясню, кто он такой.

Коринф кивнул:

— Да.

— Должно быть, мы ошиблись. Совершенно невозможно, чтобы его с таким прошлым пригласили сюда, не говоря уж о том, что он должен быть членом партии.

— Кто сказал, что он член? Он этого не говорил.

— Но не такой же он дурак, чтобы намекать на военные преступления, если он никогда не проходил процедуры денацификации? Он, должно быть, имел в виду что-то другое. — Она поглядела на дверь. — Он не мог иметь в виду что-то другое.

Коринф подумал, я спрошу его завтра, я должен это знать.

— Сколько времени ты просидела там? — Его голос был мягким и тихим.

— Шесть лет.

— Почему? Ты еврейка?

— Член компартии.

«Суперкодекс, — подумал он, — а теперь ты обнимаешь меня».

— Мне надо потушить сигарету, — сказала она и попыталась высвободиться из его объятий.

«Опасность!» — подумал он.

— Дай сюда. — Он вынул сигарету из ее пальцев и бросил на ковер. Она поглядела на него и сказала:

— Солдат. — Не скрываясь, она рассматривала его лицо (словно за это время оно изменилось), потом спросила: — Почему русские?

Он прижал ее к себе:

— Как ты думаешь, почему из ста тысяч американских дантистов они выбрали именно меня?

— Потому что ты — самый лучший.

— Не смеши меня.

— Потому что ты коммунист.

— О, — сказал он, — хочешь сказать, что весь вечер я тебе объяснял принцип организации компартии Америки?

— Тогда не знаю. Ты был в Красной армии?

— Должен тебя разочаровать, нет.

— Как же ты к ним попал?

— С неба свалился.

Она помолчала.

— Ты бомбил города?

— Да.

Она захотела высвободиться, но он прижал ее к себе, усмехаясь. И вдруг она обняла его в ответ и пробормотала:

— О Господи.

Они молчали, не разжимая объятий. Комната обнимала их. Кап, кап, кап, кап, кап: кран.

— Поэтому ты сегодня снял шляпу, когда смотрел в долину, — сказала она.

— Разве?

— Да.

Он попробовал вспомнить, но не смог. Ему это показалось смешным.

— Это тебя преследует? — спросила она.

— Нет, — ответил он. — Почему? Разве ты согласилась бы просидеть еще год в лагере?

— Я подумала о Дрездене.

— Это были англичане, — сказал он.

— Это имеет для тебя значение, был ты там или не был?

Он подумал, если бы я сказал, что вторая волна состояла из американцев (и что третью волну пришлось отправить на Лейпциг, потому что жар сделался невыносимым), то я все бы погубил.

— Нет, — ответил он. Подумал и прибавил: — Этого словно никогда не случилось. Тысячу лет назад. Я — убитый грек из армии Агамемнона, который жив до сих пор. Я никогда об этом не думаю.

Она поглядела на него:

— Тебе не кажется, что это еще страшнее, чем когда тебя это преследует?

Он потряс головой и почувствовал, что лицо его сделалось влажным; вдруг ему стало страшно, но он не понял — отчего. Страшно, и все. В испуге он взглянул на нее, широко открыв глаза, и оглядел темную комнату — окно, кровать, лампа, столик, — словно пытался остановить то, что его пугало.

— Господи Иисусе, — сказал он, сжимая ее руки, но не решаясь посмотреть на нее, словно опасно было выпустить комнату и вещи в ней из поля зрения, — Господи, Хелла, со мной что-то не так… — В ужасе она смотрела, как крупные капли пота выступают у него на лбу и вокруг носа. Взгляд его метался по комнате. Ему становилось все страшнее: все вокруг дрожало, словно вещи перестали быть вещами, и это грозило ему чем-то ужасным. Он думал: свету, свету, — но не мог говорить; он чувствовал нечеловеческое напряжение, но какое? против чего? Потом приступ пошел на убыль, словно штормовой ветер, который стал стихать, и исчез вовсе.

Он поглядел на нее.

— Что это было? — у него почти совсем пропал голос.

Комната была комнатой, Хелла — Хеллой. Глаза ее округлились от испуга; она не могла произнести ни слова. Он провел рукой по лицу и внимательно оглядел комнату, хотя понимал, что ничего в ней не найдет, ничего и никогда, что «оно» исчезло, словно и не появлялось. Не находя слов, он смотрел на нее.

— Что-то случилось вдруг… Словно… — В отчаянии он сжал ее плечи.

— С тобой такое раньше случалось?

— Никогда.

Она коснулась его лица кончиками пальцев, разглядывая его. Оно состояло из лоскутков и обрезков, как сегодня вечером, когда он сказал: «Не правда ли, она — самая прелестная женщина в мире»?

— Разденься, — сказала она.

— Да.

Он сел на кровать, развязал галстук и стал раздеваться. При этом он все время оглядывал комнату, пытаясь разобраться в своих чувствах, но от того странного ощущения не осталось и следа: все было твердым, стояло непоколебимо, словно мир, в котором он жил, всегда был таким. Зеленого шепота тоже не было слышно — это порождало смутное беспокойство. Шепот сопровождал его весь день. Тут он обнаружил, что у него жутко болит затылок. Он покрутил головой и подумал, что это просто от переутомления, тело протестует, кровь оттекает от мозга…

— Отвернись.

Он послушно отвернулся, но не увидел ничего интересного: окно, панели шоколадного цвета. Он вопросительно взглянул на нее. Она стояла в одной рубашке рядом с умывальником.

— Я сказала, отвернись, — повторила она.

Он снял с себя остатки одежды. И пока она уютно устраивалась в кровати, бормоча, что это ужасно, что она всегда возмущалась девчонками, готовыми забраться в постель к любому иностранцу, и вот лежит тут, в первую же ночь, она помешалась, обалдела, но кто мог знать, что он окажется таким варваром, — он обливался водой, набирая ее горстями, позволяя ей струиться по спине; потом обтерся. Она лежала, свернувшись клубочком, и смотрела на него.