Рувим Фраерман - Избранное

Васька кинулся в избу. Через минуту он выбежал с горящей лучиной и пучком сухих еловых лап. Пока он бегал домой, пока зажигал смолье, Пашка успел спуститься на пролив, и теперь оттуда слышались два голоса, которые туман делал одинаково глухими, так что Васька не мог их различить. Он бежал наугад, размахивая горящей лапой. Огонь горел тускло, медленно и два раза гаснул. В третий Васька его не зажег. Казалось, что даже в десяти шагах в этом мраке никто не заметит огня. Васька далеко отбежал от берега. Лед под ногами был еще крепок, но местами слишком упруг, близко где-то чувствовалась вода. Васька остановился. Криков на проливе не было слышно. Должно быть, Пашка нашел человека и теперь они молча возвращаются на берег. Васька крикнул. Ему ответили сзади. Он повернул обратно к стойбищу. На берегу бродили огни, закутанные в туман, а правей колебалось длинное, мутное, желтое пятно большого костра. На это пятно и вышел Васька.

Пашка уже сидел у костра, протянув над огнем мокрые руки. Он бормотал что-то и плевался, как человек, обманутый в своих ожиданиях. Рядом с ним у огня стоял Лутуза, а позади него Васька увидел Тамху. Оба они были мокрые, испуганные, жалкие. Одна лыжа валялась у ног Лутузы, а другую, сломанную пополам, он почему-то крепко держал, не выпуская ее из озябших и дрожащих рук. Гиляки молча стояли вокруг. Васька понял все и поморщился. Он забыл об этом китайце и о Тамхе. Так вот зачем Лутуза ходил через пролив! Но, чтоб не показать своего осуждения гостю, он сказал:

— Почему ты кричал, Лутуза? Разве ты не знал, где берег?

— Вскрылся фарватер, — ответил Лутуза, громко стуча зубами, — и на проливе много полыней. Я два раза тонул. — Он показал сломанную лыжу. С рукавов его полушубка капала вода и шипела на горящих головешках. — И со мной была жена…

— Скоро ты, однако, чужую жену называешь своей! — зло заметил Пашка и поднял над головой горящую ветку.

Огонь осветил богатую доху, угрюмое лицо Тамхи, такие же, как у Васьки, упрямые глаза и отразился в ее стеклянных серьгах.

— Вот видите, нибхи, она унесла еще с собой одежду мужа… — И Пашка произнес страшное для женщины ругательство.

— Молчи, Пашка! — с мрачной сдержанностью остановил его Васька. — Ты не отец, не брат и не муж ей.

Он позвал Лутузу в избу и торопливо отошел от костра. С Тамхой он не разговаривал, так как в душе считал ее виноватой во всем.

Продрогший Лутуза с трудом передвигал ноги. Васька слышал, как вслед за ним и Тамхой полетела лыжа, забытая Лутузой у костра и брошенная кем-то вдогонку.

— Эй, нибхи! — крикнул издали Васька. — Если у Кривого мыса тронулся лед, то завтра можно выезжать на нерпу.

— Пусть с тобой русские и китайцы охотятся, а не нибхи!

— Ой, Пашка! — угрожающе крикнул Васька, узнав его голос.

Больше он ничего не ответил. Хотелось казаться спокойным. Но в избу он вошел со стесненным сердцем, полным тревоги.

Лутуза и Тамха, озябшие и смущенные, долго сушились у очага. Соседи по фанзе, разбуженные шумом и разговорами, так же как гиляки у костра, молча следили за ними недовольными, заспанными глазами, в которых Васька видел горькое осуждение себе и гостям своим и всему своему роду. Только Минга, с добрым усталым лицом, негромко ахала, глядя на мокрую Тамху, и суетилась у печки. Она уже успела вскипятить чайник, достать сухую одежду и обувь и даже нашла где-то на дне бутылки немного хамшина.

— Спасибо тебе, Минга, — сказал Лутуза с виноватой улыбкой, — и дети мои будут помнить твое доброе сердце. Я никому не хотел сделать зла: ни тебе, ни Ваське, приютившему меня, ни соседям-гилякам.

Тамха же заплакала от слабости, вдруг охватившей ее, от усталости и всех волнений, выпавших в эту ночь на ее долю.

Минга положила Тамху спать рядом с собой, а Лутуза лег на свое прежнее место и, не в состоянии заснуть, долго дрожал и ежился на нарах под своими ватными лохмотьями.

То, что казалось Ваське вчера таким страшным во влажной тьме ночи на проливе и у костра, среди недоброго молчания гиляков, сегодня утром как-то само собой перестало пугать и тревожить его. Лутуза, как обычно, ушел с артельщиками в тайгу пилить плахи. Как всегда, позванивала на его широких плечах колеблющаяся пила, когда он, шагая через улицу по рыхлому снегу, делал неосторожное движение. Лишь покоробленные на огне полы его полушубка напоминали о вчерашнем.

Тамха с утра ходила с виноватым лицом, упрямо сжав губы. Но потом и она успокоилась: как прежде, натаскала снегу для воды, помогла Минге замесить лепешки, накрошить для мужчин табак и даже пошутила со стариком Кинаем, занимавшим угол у окна. Тот отвечал ей старыми гиляцкими прибаутками, вроде того, что без шамана одеяла на двоих не хватит, намекая на новую свадьбу. То, что старик шутил с ней, было хорошим признаком: значит, не так уж велик был ее позор.

«А все-таки плохо! — думал Васька, глядя на склонившуюся у печки Тамху и на ее бусы, мешавшие ей работать, которые она даже сегодня не забыла надеть. — Митька может причинить много зла: потребовать, например, обратно калым, который даже вместе с Лутузой не заплатишь, — большой калым! Затеять драку, восстановить против Васьки гиляков и шамана. Много неприятностей! Но гиляцкая женщина может уйти от мужа, если найдет себе приют и защиту. Кто же защитит Тамху, если не брат ее, Васька? Она хочет выйти замуж за Лутузу. Жаль, что он китаец, а не гиляк. Но он хороший человек и сильный работник. И кому же пожелать счастья, как не самому себе, своей сестре и друзьям своим?»

С этими мыслями Васька вышел из фанзы.

День после тумана был солнечный, чистый, хотя и не без ветра. По небу разбегались круглые облака. Они грядами выходили из-за дальней сопки и шли к Сахалину, долго не теряя своей формы. А направо, над высоким мысом, который гиляки зовут Черным, как всегда в такие дни, неподвижно стояла аспидно-сизая тучка. У берега лед был мутен от мокрого снега, но дальше блестел. А на самой середине пролива, точно черта на бумаге, резко и тонко чернела вода на фарватере. У Кривого мыса, где фарватер подходил близко, было видно, как кружатся серые льдины. Словом, прекрасный был день для охоты на нерпу, и Ваську только беспокоило, соберутся ли артельщики после всей этой истории с Тамхой.

Почти все стойбище было на улице. Все глядели туда же, куда Васька, — на черную узкую полоску фарватера, на первые стаи чаек, кружившихся у Кривого мыса. Но вот подошел молодой Кинай, щеголяя высокими нерпичьими торбасами, первый поздоровался с Васькой и сказал:

— Хороша будет охота!

— Хороша. Лед тихо идет.

— Да, тихо, — повторил Кинай. — Долго будет таять. — И, помолчав немного, добавил: — Ну как, пойдет китаец со мной в пару?

— Пойдет. — Васька довольно улыбнулся Кинаю, потому что теперь знал наверное, что завтра артель выйдет на охоту.