Рувим Фраерман - Избранное

— Рано нынче дельфины вывели детенышей, — сказал Васька Лутузе, сидевшему рядом в лодке молодого Киная. Васька нарочно поставил свою лодку так близко от Киная, чтобы в случае чего можно было помочь Лутузе.

— Да, очень рано, — ответил Лутуза серьезно, хотя не знал, когда дельфинам следует выводить детенышей.

— Весна будет теплой и многоводной, — вставил Кинай.

— Да, по дельфинам видно, — подтвердил Лутуза все с тою же серьезностью.

Ему хотелось казаться таким же опытным и знающим охотником, как Васька. Но на самом деле вот уже больше двух часов, как он жестоко мучился. На валкой и узкой, сбитой из трех досок лодке Киная сидеть было неудобно. Приходилось неподвижно стоять на коленях, опустившись на пятки. Ноги ломило от напряжения. Несмотря на солнце, от льда, от пронзительной, тяжелой воды было холодно даже в тулупчике.

Он не выпускал гарпуна из рук, боясь прозевать зверя. Затекшие пальцы кололо и жгло, болели шея и спина. Несколько раз Лутуза валился на борт, креня лодку, и тихо ругался. А нерпы нигде не было видно, Чего же ждут охотники?

Но вдруг Лутуза увидел тревожное, неожиданно изменившееся лицо Васьки. Кинай пригнулся и сердито посмотрел на беспокойного Лутузу. Стало еще тише. Теперь из лодок виднелись только головы охотников да приподнятые руки с гарпунами. Солнце прыгало по мелкой и холодной зыби. Подходили нерпы, разогнанные раньше дельфинами и шумом. Они поднимали свои круглые головы над водой, равномерно поворачивая их то вправо, то влево. В этом движении было много детского любопытства и нежности. Нерпы ныряли близ самых лодок. Зверь шел в таком изобилии, что Лутуза в волнении закрыл глаза. В этот момент Васька метнул гарпун. Послышался плеск, шуршание борта об лед и сердитое шипение Васьки. Двадцати метров сыромятного ремня, привязанного к гарпуну, едва хватило, чтобы не потерять зверя. Поплавок нырял и прыгал по воде, лодку тащило на середину. Но через минуту Васька уже подгребал ко льду и выбирал из воды ремень. Попался самец — крупный, налитый жиром. Гарпун пробил ему череп и засел в затылке. Он был почти мертв, но долго еще водил ластами по льду и плакал. По открытым глазам его текли вода, слезы и кровь.

Первый зверь был убит. После этого началась настоящая охота.

Нерп было так много, что казалось, будто черная вода сама поднимала их над поверхностью. Их стреляли, били гарпунами с лодок, со льда, подстерегали у полыней, дымящихся по утрам на восходе. Даже Лутузе, несмотря на его неумение, удалось убить трех.

Вслед за артельщиками приехали и остальные чомские гиляки. Теперь охотничий лагерь раскинулся так далеко, что многие лодки скрылись за мысами. А зверя не убывало. Люди объедались сырым салом и по ночам корчились на своих спальных шкурах. Дети с криком просыпались и плакали, пугаясь ночного неба и мерцания льдов. Собаки с раздутыми животами лениво выли в полночь, подняв вверх мутные от чрезмерной сытости глаза. Был слышен далекий треск льдин. И казалось, что это трещат и пылают звезды.

Полторы недели длилась охота. Два раза Васька отсылал в Чоми обоз со шкурами и салом. Лутуза высчитал, что на пай придется не меньше двадцати шкур и двух бочонков жира. Старики считали это богатой добычей. И половины хватило бы молодому гиляку, чтобы жениться. Пора уж было возвращаться домой. Лед становился тоньше, полыньи шире, и по утрам они уже не дымились, как прежде.

В воскресенье у Киная под самым берегом провалилась нарта. На фарватере в ветер шумели длинные волны, разбивая лед.

С порога Васькиной фанзы был виден пролив — эта серая, холодная, как зимний рассвет, полоса. Нигде уже не было льда, и после отлива долго не высыхали мокрый песок и галька. Вчера в город прошел первый пароход, оставляя в сердце Васьки отчаяние, горькое, как дым. Скоро должна пойти горбуша, а Боженкова не было. На Сахалине ловили уже селедку. В стойбище говорили, что Пашка, уехавший рыбачить на Лазарев мыс, продал два кунгаса рыбы.

Артельщики приставали к Ваське, требовали обратно снасти, шумели в его избе, обзывая сынишку «собачьим выродком». Васька мрачно ответил им, что все будет. Оба Киная жаловались, что их семьи и собаки голодают — юколы не хватит и на три дня. Они лгали. У молодого Киная под крышей висели двадцать пять свежих нерпичьих шкур, а в кладовой стояла бочка жиру. Но Васька отдал им почти всю свою юколу, потому что у них неводу было больше, чем у всех. Пришлось продать кое-что из одежды и часть нерпичьей добычи.

Минга угрюмо молчала, глядя на свое разорение. Васька проклинал мать, что она родила его таким упрямым.

Каждый день видел он, как мимо Кривого мыса проходили чужие рыбацкие шхуны.

— Вот они, вот! — кричали мальчишки, встречая их паруса.

Лутуза, знавший все рыбалки от Чоми до Мариинска, узнавал шхуны издали по ходу и килю. То были все артельные суда.

Первой прошла железная моторная шхуна старой артели «Сивуч» — такой богатой, что многие считали ее акционерным обществом. Они имели тони на Лангре, на Пахте и Сахалине. Но больше встречались небольшие шампонки молодых артелей. Их можно было узнать по грязным и пестрым парусам. О такой шампонке мечтал сейчас Васька. Он устал от ожидания. Он не понимал, как может Лутуза так спокойно говорить с Тамхой, смеяться.

Утром Васька встретил у своей фанзы шамана. Най сказал ему, что дельфины ушли к Шантарским островам, навстречу рыбе, и чайки улетели вслед за ними. Ночью или завтра можно ждать горбушу здесь.

Это была правда, но Васька ответил беспечно:

— Она будет здесь дня через два.

Он не хотел показывать шаману свой страх, который действительно был в его душе. Най пожал плечами:

— Я не желаю тебе зла, Васька, потому что я стар и не хочу ни с кем ссориться. Отдай гилякам снасти и лови по-старому…

Васька не ответил ему на это. Он предложил шаману табаку и трубку.

— Что ты скажешь, Най, если я в тайге под Оленьей сопкой разведу огород и посажу картошку? Лутуза умеет это делать. А табахские гиляки давно уже этим занимаются.

— Я скажу: «Не гневи судьбу свою!» Кинс запрещает переворачивать землю. Трава и мох должны расти вверх. Что же будут есть тогда олени и лоси?

Васька рассмеялся.

— О-о, для них останется еще много места! Ты бы, Най, подумал лучше о людях. Или Кинс о них думать не хочет?

Тогда Най отвернулся от Васьки, пораженный его упрямством, нечестивостью и бесстрашием, с каким он говорит о духах-мстителях. Он стал смотреть на пролив.

Серенькие волны качались и бились у Кривого мыса, и на море было пустынно, как перед ледоставом. Вдруг из-за края мыса, выгнутого рогом над водой, показался тупой поднятый нос и синий квадратный парус из китайского полотна. Сначала Наю казалось, что шампонка идет на Сахалин. Но, поравнявшись с Белыми камнями, с которых чомские мальчишки обыкновенно удили рыбу, она медленно повернула к стойбищу.