Рувим Фраерман - Избранное

— Не советую, — по-английски с акцентом и вполне серьезно ответил офицер.

Гучинсон и без того знал, что в Николаевск идти незачем. Партизаны ушли в тайгу, город был покинут и горел. Близ устья Амура «Эльдорадо» встретил чаек с обожженными крыльями. Плыли трупы. Ночь пахла гарью.

«Эльдорадо» шел до рассвета на север.

— Тем лучше, — сказал утром капитан Джильберт. — Мы идем в Чумукан. Хвалю большевиков. Они по-настоящему разделываются с желтолицыми.

— Тем лучше, — подтвердил Герберт Гучинсон. — Ни большевикам, ни японцам не до нас. Мы должны зайти в Тугур. И там могут быть тунгусы.

Капитан Джильберт был сед, толст и не любил неожиданностей. Он с удивлением посмотрел на племянника.

— Для этого придется повернуть назад и сделать лишних семьдесят миль.

— Очень жаль. Но это не много. Надо же посмотреть, где жил мой сумасшедший прадед, — сказал настойчиво Герберт.

В меру худой и рослый, он имел бы приятный вид, если б не светлые глаза, глядевшие слишком холодно на багровом от ветра лице.

Дядя Джильберт поморщился. Но сейчас он был только капитаном зафрахтованного парохода.

— Не дай бог, — проворчал он, — вести серьезные дела с молокососами.

«Эльдорадо», не дойдя до Чумукана, повернул назад и взял курс на Тугурский мыс. С левого борта на горизонте снова показались Шантары. Точно черные ковриги на голубом поддоне, лежали острова на холодном море. Было тихо. Но, казалось, штормы дремали меж кварцевых скал.

В семье Герберта было предание, что прадед Гучинсона Сидней, шкипер китоловной шхуны, пять лет прожил в этих местах. Он поселился в устье Тугура, выстроил дом с бамбуковым водопроводом, женился на тунгуске, бил тюленей, охотился на соболей и, наконец, вернулся в Сан-Франциско один с большим капиталом.

Теперь Герберту хотелось посмотреть на этот дом.

Он был сентиментален в тех случаях, когда дело касалось фамилии Гучинсонов.

В полдень «Эльдорадо» отдал якорь у входа в Тугурскую бухту и на воду спустил моторную шлюпку.

На берегу никто не встретил Гучинсона.

Одна лишь семья тунгуса Васильча сушила юколу на шестах перед палаткой. Золотые мухи носились над шестами, урасой и желтым обрывом Тугура. Старуха с кровавыми веками отгоняла их от рыбы еловой лапой. Ее глаза были мутны, как вода в Тугуре. У шалаша оборванный мальчик сосал рыбью голову. Гучинсон не нашел здесь ни дома с бамбуковым водопроводом, ни памяти о капитане Сиднее.

Мальчик проводил его на мыс и показал под высокой скалою огромный котел, вросший в камни, в нем когда-то варили ворвань.

«Не это ли?» — подумал Гучинсон.

Он постоял в раздумье над котлом, постучал носком ботинка о чугунный край, послушал. Чугун оброс землей, был так стар, что даже не звенел. Гучинсон пожал плечами и пошел обратно к шлюпке. Мальчик и старуха проводили его. Они не приставали, не просили ни табаку, ни денег, и Герберт Гучинсон подивился этому в душе.

На прощанье, кланяясь ему, старуха показала темной рукой на скалу, под которой валялся котел, и промолвила:

— Сырраджок.

Гучинсон не понял.

Еще долго потом видна была с кормы «Эльдорадо» эта скала. Она стояла одна, точно пастух над стадом серых волн залива. А за ней стремилась вверх, к «гольцам» Шантарского хребта, зеленой мглой тайга.

Мальчик вошел на скалу и стал над стремниной. Приставив ладони к глазам, он смотрел вслед пароходу. И так широка была даль, что старуха успела с Васильчем закинуть сети в реку, вытащить их пустыми и, устав от мух, соснуть у горячего пепла костра, а мальчик все еще видел белую трубу «Эльдорадо».

Потом целый день он приставал к старухе.

— Улька! — так звали ее. — Что ты сказала гостю?

— Ты видишь, Чильборик, как много мух и как мало ветра, — отвечала Улька. — От нашей рыбы останется только шкура. Ты бы тоже взял ветку и помог мне, я рассказала бы тебе о скале Сырраджок.

Мальчик принес большую ветку лиственницы с синей хвоей.

И под гудение мух, разгоняемых взмахами веток, Улька рассказала предание.

Мальчик слушал ее, задумавшись и не отгоняя мух.

— Где же те лисы, голубые, как тень на снегу? — спросил он, когда она кончила.

— Ты их не увидишь, Чильборик. Даже рыбы стало меньше, чем было. Завтра и мы уйдем отсюда на Лосевые ключи, за Чумукан, и будем идти до тех пор, пока солнце пять раз не взойдет над морем.

— Где же те лисы?! — Мальчик, плача, бросил на землю тяжелую ветку и поднял к солнцу лицо, сомкнув плоские желтые веки.

И мухи тотчас же выпили слезы, скопившиеся в уголках его глаз.

Сырраджок — имя женщины овенского племени. Она жила давно, когда на Большом Шантаре водились якутские лисы, голубые, как тень на снегу. Охотники не ставили на них самострелов, не травили челибухой, потому что Окшери — милосердный дух охоты — запрещал убивать их за красоту. Зато на Малом Шантаре и на Большом Шантаре водилось столько соболя, что платить ясак солнце-царю и платить ясак китайцам было легче, чем снять свою урасу и уйти. Тогда черный соболь с Алдома стоил сто рублей. Но дороже, чем самый лучший соболь с Алдома, стоили оленьи торбаса, вышитые рукой Сырраджок. Не было искусней ее вышивальщицы ни в нашем племени, ни в других. Шила она жилками, вышивала сукном и бисером и разноцветной камасой, вырезанной из голени молодых лосей. Сто оленей давали за нее калыму, но отец ее Чученча просил двести, потому что она вышивала цветы и деревья, которых никто не видал в нашей тайге.

Однажды с моря пришел человек. Он приплыл на большой лодке за дельфинами и нерпой, и лодка его была крылата, и крылья ее полны ветра. И большие камни и малые камни сказали ему: «Здравствуй!» Но он не говорил ни по-якутски, ни по-русски, ни по-китайски и начал жить не так, как живут овены. Он построил себе юрту и высокий очаг. И дым никогда не ночевал под его крышей.

Он не дарил соседям мяса, когда убивал кабаргу, но брал, когда ему дарили. Он убивал орлов. Он не боялся духа Н'галенги и бросал его кости на землю.

И великий Н'галенга отомстил ему.

Овены прозвали его Бородатым Волком. Волки приходят к нам редко с Амура, Амгуни и Алдана. Но этот волк-человек пришел к нам с моря и был хуже других. Он никогда не ходил в стае: один бил нерпу, один забрасывал сети в море, один ходил на охоту и веселился в своей большой юрте. Он был бы сыт, если бы Н'галенга не вселил в его сердце жадности.

Он никогда не ставил знака, если забирал из чужого капкана соболя. Овены думали, что он делает это по нужде. Они пришли к нему в юрту, чтобы помочь, если неудача идет по его следам. Но увидели много связок соболей, голубых лисиц и беличьих спинок.

— Разве мало тебе? — спросили они.