Рувим Фраерман - Избранное

— Мало, — ответил он. — Несите мне меха и добычу. Я вам буду платить радостью, которой полны мои бочки.

И овены поняли, что у Бородатого есть водка. Она была темней звериной крови, пьяней, чем настой мухомора, и давала сердцу печаль. Но печаль эта была такая сладкая, что, раз попробовав ее, овены просили еще и помнили всю жизнь. За это приносили они Волку соболей и рысей и мясо кабарги, а сами были сыты одной печалью. И Н'галенга отомстил ему.

Бородатый не хотел жить, как овены. Он строил свой амбар — нияку — не на столбах, как мы, а на земле позади юрты. И пришел Н'галенга со своей женой, со ста своими братьями. Они разломали нияку, съели бруснику, юколу, сало — все, что припас Бородатый, и разорвали его меха. Он звал на помощь овенов. Но они не любили его и боялись Н'галенги. Голод зазимовал в юрте Бородатого. Он выкуривал его пахучим дымом багульника и молился Окшери [33] Добрый дух. . Но дым уходил в трубу сквозь крышу, а голод оставался над очагом. Никто не принес ему порсы и мяса и даже хвоста от юколы. Он варил на обед сосновую заболонь и запивал ее своей печалью.

Для него она была горька.

За эту печаль полюбила его Сырраджок.

Она принесла ему мяса и порсы и кусок медвежатины с праздника кука-куке.

И Н'галенга наказал ее. Она стала женой Бородатого за темную пьяную воду, которую Чученча ценил больше калыма.

А за Джуг-Джуром на большой реке, на холодном озере [34] Здесь, по-видимому, подразумевается Ангара, впадающая в Байкал. , жил овен Улабан, имевший тысячу оленей и не имевший жены. Он никогда не видел Чученчи, не видел Сырраджок, но всегда носил нагрудник, вышитый ее рукой. Он не снимал его даже ночью, когда ложился у костра на оленью шкуру. И снилась ему тогда страна, где нет тайги и растут те деревья с широкими листьями, которые вышивала одна Сырраджок.

И Улабан сказал якутским купцам:

— Вы гоняете нарты к морю. Передайте Чученче — я приведу ему тысячу оленей за одну Сырраджок.

Но купцы вернулись без ответа и сказали:

— Тугурские овены погибают от Волка, а Сырраджок стала его женой.

Тогда Улабан взял лук и стрелы и пальму — широкий нож, насаженный на древко из ясеня.

— Я ходил с пальмой на медведя и медведицу, — сказал он братьям, — неужели не убью Волка?

Две зимы и два лета шел Улабан сквозь тайгу с копьем и оленями.

И, пока он шел, Сырраджок родила дочь Лючиткен, вернувшую Волку удачу. Он снова стал богат, но теперь уже сам не бил зверя, не ловил унжу. Он был сыт добычей охотников и богат их промыслом. Когда же мехов в его юрте накопилось столько, что больше не давал он за соболей ни сладкой печали, ни товаров, он сел в свою лодку и уплыл за весенними льдами. И, чтобы Сырраджок не шла за ним, как идет жена за овеном, а отец ее был рад и доволен, он сделал его хозяином своей юрты.

А ночью пришел Улабан, постучал пальмой в дверь Волка. И открыл ему отец Сырраджок.

— Кто хозяин этой юрты? — спросил Улабан.

— Я, — ответил Чученча.

Улабан ударил его пальмой, и широкий нож легко вошел в сердце, как входил он в сердце всякого зверя.

— Я убил Волка, — сказал Улабан Сырраджок.

— Ты убил отца моего, — ответила она. — Уходи!

Улабан ушел. Овены похоронили Чученчу: зашили в шкуру, поставили гроб на пихту, съели оленя и кости привязали к ветвям.

Все хотели забыть Бородатого, но Сырраджок не забыла его.

Каждый день ходила Сырраджок с сестрой на эту скалу — вышивать. Но шила лениво и роняла бисер в воду.

— Что с тобой? — спросила однажды сестра.

Сырраджок поцеловала ее, поручила ей много поклонов и бросилась в море.

С тех пор скалу эту зовут Сырраджок.

И Нянгняко — небожитель — и он же Н'галенга — страшный — наказал Бородатого Волка. Овены сожгли его дом, не дали счастья дочери его Лючиткен. Кто взял ее замуж — мы не знаем, может быть, какой-нибудь бедный человек. Но мы знаем макагырский род — богатый род — не принял ее, и бытальский род не принял ее, потому что женщина никогда не облегчает ясака [35] Подать, которую платили раньше тунгусы. Брали ее и с женщин, меж тем они не добывали зверя и потому считались в семье обузой. : она ясачную душу имеет, а зверя не бьет.

Комиссар Небываев знал свой мандат наизусть. Он был написан пышным языком:

«Идти к тунгусам. Учредить советы. Вести революционный суд и расправу над врагами рабочего класса. Оказывать всяческое сопротивление японцам. И если справа и слева и кругом будут враги, то держаться до оказания помощи, или до смерти, или до победы над врагами трудящегося народа. Связи не держать по случаю непроходимости тайги, а действовать самостоятельно».

Небываев со стоном стянул сапоги. Он сидел на земле возле урасы Хачимаса. За десять дней пути он пришел к горькому заключению, что сапоги — неподходящая обувь для такого похода. Партизаны разувались. Каждый делал это по-своему. Устинкин, угреватый и огромный, зацепив ногой за пенек, прыгал на одной ноге, хватаясь за голову сидящего Степунова. Тот сопел, занятый собственными сапогами. Кореец Ким, уже разутый, улыбался пунцовым, всегда открытым ртом. Один только командир Десюков, сухой, легкий, слывший за хорошего танцора, бегал в сапогах вокруг обоза.

Тунгусы снимали вьюки, радуясь гостям. Аммосов, черный от дыма старик, качал головой, вытирая рукавом рубахи потные спины оленей. Хачимас подошел к нему, подал обе руки, как самому старому в стойбище, и помолчал в ожидании, что тот скажет.

— Кого ты привел к нам, Хачимас? Они еще никогда не ходили по тайге.

— И олень, поднимаясь с земли, не сразу становится на ноги, — ответил уклончиво Хачимас; он сам хорошенько не знал, что это за люди, хотя в дороге пил их чай и ел их хлеб.

— Не привезли ли они нам пороху, свинца и муки?

— Что во вьюках, не знаю. Они не развязывают их на ночь.

— О чем вы там, старики? — спросил издали Небываев. Он был подозрителен, несмотря на молодость.

— Мы говорили о твоих оленях. Вьюки слишком тяжелы. Сытый олень несет только одну урасу, и то осенью. Если путь твой далек, то подумай об этом. — Хачимас не хотел обидеть русского и поднял глаза, призывая в свидетели солнце, стоявшее над сопкой Суордон. Но как еще можно спросить у гостя, собирается ли он дальше?

Небываев понял его и усмехнулся.

— Мы пробудем здесь еще долго.

— Тогда скажи людям, чтобы ставили палатку и варили чай. В моей урасе еще найдется немного унжи и корюшки, которой хватит на всех.

Хачимас хвастал, называя свое жилье урасой. То была убогая халтарма — семь жердей, покрытых ветошью с одной лишь стороны. Рядом с ней на поляне, вытоптанной оленями и белевшей свежими пеньками, стояли еще четыре шалаша. Было видно море, плоское во время отлива. А направо лесная река, темная от сока корней, спешила к морю, выбегая на песчаные косы. На берегу жались от ветра дома и юрты Чумукана. Их было не больше десяти. И среди них горели от солнца цинковые крыши казенного склада и дом купца Грибакина.