Роберт Колотухин - Наш дом стоит у моря

— А ты сиди, — одернул меня Ленька. — Сиди и не чирикай.

Мамалыга ушел, и сразу же появился Витька Гарапиля со своей коляской. В коляске лежал портфель.

— Привет, Леньчик! Что, еще никого нет?

— У них сегодня диктанты, — угрюмо отозвался Ленька. — Ты вот что, Витек, ты давай тоже в школу. Там сегодня и дроби и диктанты. А за то, что пришел, спасибо.

Гарапиля удивленно посмотрел на Леньку.

— Шутишь? Ну-ну… Ведь сам же вчера агитировал?

— Иди, Витек, иди, — упрямо повторил Ленька. — Тебе же лучше будет. Иди, слышишь?

Гарапиля ничего не ответил. Он присел рядом с нами и заскрипел своей коляской, укачивая портфель, словно ребенка:

— Баю-баюшки-баю, я на школу наплюю…

Ленька усмехнулся, подумал, и, перехватив у Гарапили коляску, тоже пропел:

— Баю-баюшки-бай-бай, дома будет нагоняй…

Гарапиля тоже усмехнулся и, в свою очередь, опять перехватил коляску из Ленькиных рук, наморщил лоб: что бы такое придумать в ответ? Но едва он раскрыл рот, как из-за угла показался дед Назар и направился прямо к нам.

Брюки у деда Назара заправлены в резиновые сапоги. Голенища сапог подбиты синей байкой и вывернуты наружу. Дед шагает вразвалочку, по-морскому, но шаг у него широкий, так что нам с Ленькой приходится семенить рядом с ним.

Идем молча. Жесть-жесть, жесть-жесть, — шуршит брезентовая роба у деда под мышками, и кажется, будто она у него в самом деле выкроена из жести.

За всю дорогу дед только и обронил:

— Ты, Санька, мог бы и дома остаться.

Это в мой-то адрес.

— Ага, — быстро согласился я, продолжая семенить рядом. Сами, значит, в Хлебную гавань, а я чтобы во дворе торчал, да? С Мишкой и Оськой Лаокоона стерег? Не выйдет!

А Гарапилю дед прогнал. Витьку портфель выдал. Дед увидел портфель в коляске и сказал Гарапиле, как отрезал:

— Дуй в школу. А ты, Леонид, со мной пойдешь. В Хлебную гавань. Дело есть.

Ленька, конечно, сразу, без единого слова согласился и даже не спросил, что за дело. Гарапиля тоже было увязался вслед за нами — коляску он оставил в садике — и прошел уже почти квартал, когда дед Назар вдруг обернулся:

— Кому сказал, в школу! Ну!

Пришлось Гарапиле дать задний ход.

Вот и Хлебная. Пусто в гавани. А наш «Альфонс» по-прежнему торчит одиноко в левом углу.

Теплые деревянные причалы пахнут смолой, рыбой и дынями. Но вот потянул ветерок справа, куда мы повернули вслед за дедом, и все перебил густой, терпкий запах йода.

Прямо перед нами возвышалась на причале зеленая гора влажных водорослей. Тут же стояли две полуторки и грузчики в высоких резиновых сапогах, раздетые до пояса, вилами набрасывали водоросли в кузовы машин.

Мы остановились у водорослей. Дед выдернул пучок и дал понюхать Леньке:

— Вот это и есть филофора, из которой йод варят. Черпаем мы ее на Вилковской банке. Два рейса в день — десять тонн.

Я тоже потянулся носом к пучку влажных водорослей в дедовой руке:

— Из этого йод добывают, да? Это для фронта, для раненых, да? А где же ваш пароход?

Дед посмотрел на меня как-то совсем уже сверху вниз и ничего не ответил. Отряхнув руки, он сказал Леньке:

— Теперь пошли на судно.

Мы обогнули полуторки, и у причала за горой водорослей я увидел наконец судно. Небольшое суденышко с рыбацкий дубок.

Мы зашли с носа, и название его — большие белые буквы — оказалось почти на уровне моей головы. Такие буквы, прямые, строгие, без всяких выкрутасов, я уже запросто мог читать. И я прочел:

— «Фи-ло-фо-ра».

«Филофора»? Гм, странное название для морского корабля», — подумал я, но сказать об этом деду не решился.

Внизу, на палубе, копошились два человека. Согнувшись в три погибели, они ползали вокруг лебедки. Две спины: одна — узкая загоревшая, с выпирающими, как у осетра, позвонками; другая — широкая, в промасленной майке. Майка на этой спине была вся в дырочках одинакового размера. Как будто в спину выпалил разом целый взвод солдат.

— Тот, в майке, механик наш, Заржицкий, — объяснил дед Леньке. — А который похудобее и помоложе, боцман, Демьян. Вот и весь экипаж. Матросов у нас нет. Матросом теперь ты будешь.

Вслед за дедом мы перешли по трапу на «Филофору». Остановились у лебедки, и дед спросил:

— Ну как, ребята, тянет?

Спины выпрямились.

— Душу она из меня тянет, Назарыч, — пожаловался механик и вытер вспотевшее безбровое лицо.

Это был толстый, страдающий от жары дядя. На голове у него десяток слипшихся волосин. На нас с Ленькой он не обратил никакого внимания. Зато боцман, тот обратил. Сразу.

— Ба, Назарыч, что это за детский сад с вами?! — широко улыбаясь, спросил он у деда и по-бабьи всплеснул руками.

Он был совсем пацан, этот боцман. Я мысленно прикинул: «Ну, может, года на полтора старше моего Леньки. И чего это он улыбается? «Детский сад». Можно подумать, взросляк нашелся».

— Ты, Димка, особо не гоношись, — осадил его дед Назар. — У тебя у самого еще кое-что на губах того, не обсохло. — Он положил руку Леньке на плечо и сказал, обращаясь в основном к механику: — Вот привел парня, матросом у меня будет.

— Матросом? — переспросил механик и окинул моего братишку таким взглядом, словно приценивался. Затем он вытер ветошью правую руку и протянул ее Леньке: — Заржицкий, Степан Иванович.

— Ленька, — представился мой брат.

Боцман тоже отложил в сторону гаечный ключ и протянул Леньке руку:

— Демьян.

— Леонид, — поздоровался с ним Ленька.

— Назарыч, — кивнул в мою сторону Демьян, — а этот кем у нас будет, старпомом?

Дед Назар глянул на меня.

— Когда-нибудь, может, и старпомом будет, — сказал он и снова повернулся к боцману. — А вот из тебя, Димка, старпом вряд ли получится. Гляди, как бы я тебя из боцманов не разжаловал. Почему трюм не задраил, когда выгрузились? Лючины разбросал по всей палубе!

— Так я же думал…

— Индюк тоже думал, пока из него рагу не сделали.

— Виноват, Назарыч, виноват, сейчас исправлюсь, — Демьян вскочил и бросился к трюму.

Но дед Назар остановил его за локоть и кивнул на Леньку:

— Вместе задраите. Потом ознакомишь хлопца с хозяйством, что к чему. Понял? А мы пока тут лебедкой займемся.

Пока Ленька с Демьяном собирали лючины и задраивали трюм, я осмотрел брашпиль, которым вирают якорь, и подошел к блестящему медному колоколу, что висел на самом форштевне «Филофоры». К железному языку колокола был привязан кончик короткой веревки. Я дернул за веревку, и над гаванью поплыл звонкий тягучий голос меди.

— А ну, отскечь от рынды! — крикнул мне Демьян.

Я отошел от колокола. «Отскечь»! Подумаешь, боцман нашелся. Конопатый и курносый — копия Жорки Мамалыги.

Отсюда, с носа, я бросил взгляд на корму «Филофоры» и увидел, что палуба у нее идет с выгибом посередине, и это придает суденышку более устойчивый, надежный вид. «И вообще «Филофора» — ладовый кораблик, — отметил я, — крепенький. Такому и двенадцать баллов нипочем — выдержит. Теперь мы с Ленькой будем ходить вместе с дедом за водорослями. Фронту нужен йод. До зарезу. Почему это дед Назар говорит — две ходки в день? Можно и три. Если, конечно, работать днем и ночью…»