Роберт Колотухин - Наш дом стоит у моря

И я тоже обернулся к Леньке: не шарпай, мол.

Дед нагнулся к переговорной трубе и дунул в нее:

— Стоп машина! (И двигатель сразу умолк.) Степа, у нас тут заяц объявился, — пробубнил дед в трубу. — Ну-ка, дай малый назад, к волнорезу подойдем, высадим.

Двигатель вновь зарокотал. А у меня оборвалось сердце. Как это «высадим»?

Дед Назар лихо завертел штурвалом, разворачивая «Филофору».

— Пошли, дуся, — улыбнулся Демьян и взял меня под руку.

Ленька подхватил с другой стороны и предупредил:

— Не балуй, Санька.

И тут меня взорвало:

— Не хочу! Не хочу на берег!! А-ааа!..

Я брыкался, орал, упирался ногами в палубу и даже пытался укусить Леньку за руку, но ничего не помогло: вытолкнули они меня на волнорез и тут же отвалили.

— Йодовозы! Йодовозы несчастные!..

Я метался по волнорезу, искал хоть какой-нибудь камешек, чтобы запустить в них. Но потом вспомнил, что камни на волнорезе обычно не задерживаются — их слизывает шторм. Вспомнил и без сил опустился на теплый, отполированный волнами бетон.

Обхватив руками коленки, я отвернулся в сторону города — спиной к «Филофоре» — и горько заплакал, глотая соленые слезы.

— Йодовозы! Йодовозы несчастные!..

Вечером Ленька вернулся домой с работы и положил на стол перед мамой рулончик денег:

— Вот, ма, триста рублей. Аванс нам выдали…

— Аванс? — удивленно переспросила мама, и глаза у нее повлажнели. — Вот ты и взрослый, сынок. — Мама притянула Леньку к себе, обняла.

— Ну, ма… — сердито заворчал Ленька.

— Ой, какие мы все серьезные! — улыбнулась мама. — Мыться-то будешь, работничек ты мой?

Я лежал в кровати и делал вид, что сплю. Прищурив глаза, я видел, как Ленька медленно, с расстановочкой, стянул через голову рубашку и пригладил руками взлохмаченные волосы.

— Завтра у нас выходной, ма. Дед Назар расщедрился… А помыться бы не мешало…

— Вот и хорошо, сынок! — обрадовалась мама. — Завтра воскресенье — вы и отдохнете. Да, Гарий Аронович просил обязательно напомнить тебе и Шурику: завтра у них в цирке открытие сезона.

Ленька и мама вышли на кухню. Я поднялся с постели, подошел к столу и развернул деньги. Пересчитал. Десять новеньких хрустящих бумажек. По тридцать рублей каждая. Аванс… А почему не зарплата? Ведь все нормальные люди обычно приносят домой зарплату. А тут какой-то аванс. Или, может быть, у моряков зарплата так и называется — аванс?

В коридоре послышались шаги. Я бросил деньги и юркнул под одеяло.

Вошла мама.

Из-под одеяла мне было видно, как она покосилась на рассыпанные по столу деньги:

— Ты не спишь, Шурик?

Я не ответил и плотно зажмурил глаза. Но потом вспомнил, что я под одеялом, и снова открыл их. Мама взяла полотенце и вышла.

Я сел на кровати и пощупал пальцем шишку на голове. За день она выросла с голубиное яйцо. Я глянул на тридцатки, рассыпанные по столу. Тоже мне — аванс называется. Да на этот аванс вдоволь мороженого не попробуешь…

…Утром Ленька вывел меня на кухню и протянул новенькую красную тридцатку:

— Держи, Саня, на конфеты. Аванс я получил.

Вчера на волнорезе я твердо решил не разговаривать больше никогда ни с Ленькой, ни с дедом Назаром и вообще не иметь с этими, с «Филофоры», никаких дел. Поэтому я, конечно, деньги у Леньки не взял и лишь покосился на него. Чего это он подлизывается со своим авансом?

Левой рукой я ощупал шишку на голове. Голубиное яйцо за ночь уменьшилось до воробьиного.

— Ты чего, Саня? Бери, бери. — Ленька сунул мне в руку хрустящую бумажку, и пальцы мои, как я ни старался их расслабить, сжали ее в ладони. И как только это произошло, Ленька наклонился ко мне и спросил: — Сегодня ты мне сделаешь одолжение, Санек, ладно?

— Охота была мне всяким йодовозам одолжения делать, — процедил я сквозь зубы, едва повернув голову. — Какое?..

— Сейчас мы пойдем с тобой в одно место, Саня, — заторопился Ленька. — Тут недалеко. И ты передашь одному человеку вот эту записочку. — Ленька достал из кармана вчетверо сложенный листок.

«Ага, записочка! Знаем мы, какому человеку эта твоя записочка, — догадался я. — Ишь ты, почтальона нашел за тридцать рублей. Верни ты ему, Санька, эти несчастные деньги, и пусть он сам разносит свои записочки разным Сосулькам. Верни немедленно, слышишь?» — убеждал я сам себя и все никак не мог вынуть правую руку из кармана, где были деньги, — застряла она там, что ли?

А Ленька не терял даром времени:

— Пошли, Саня, пошли.

Он вытолкал меня на улицу и за каких-нибудь пять минут приволок к знакомому дому с зелеными деревянными воротами.

Мы прошли в парадное, поднялись на второй этаж и остановились у двери, на которой мелом была выведена жирная шестерка. Сбоку белая кнопочка звонка.

Ленька перевел дыхание: он, видно, здорово волновался.

— Вот тебе, Саня, записка. Нажмешь вот эту кнопку, и если выйдет она… эта… Ну, которая, помнишь, тогда…

— Сосулька, — подсказал я.

— Ты вот что, Санька, не трепись, понял?! — тряхнул меня Ленька. — Юля ее зовут, понял?

— А если кто-нибудь откроет, а не эта твоя… ледышка? — издевался я над Ленькой. Я знал, что нужен ему сейчас как воздух.

И Ленька смирился. Не стал больше меня шарпать. Он почесал затылок, раздумывая:

— Если кто-нибудь другой, так ты… Ты назови любую фамилию и скажи, что перепутал дверь. Ладно?

— Ладно, что-нибудь придумаю. — Я взял записку и, не мешкая, нажал кнопку звонка.

Ленька пулей метнулся вниз по лестнице:

— Жду тебя во дворе!

И я остался одни на один с жирной шестеркой на двери. А вдруг в самом деле выйдет не она, а ее мама? Или еще кто-нибудь? Легко сказать: ошибся дверью. Сам небось удрал, а я торчи тут, ошибайся…

Но дверь, к моему счастью, открыла та, кому я должен был передать послание.

— Вам кого? — удивленно спросила Сосулька.

— Вот… записка вот… Вам…

Записка была коротенькая. Сосулька быстро пробежала ее глазами и спросила:

— Где же он?

И я молча указал ей пальцем вниз.

Ленька стоял возле пожарной лестницы, в углу двора, и теребил в руках сухую веточку акации. Когда мы подошли к нему, он совсем растерялся, опустил голову. Сквозь кончики его ушей просвечивало солнце. И я увидел, как кончики эти покраснели прямо у меня на глазах. И на нас с любопытством уставилась какая-то женщина, набиравшая воду у крана.

Ленька молчал. Молчала и Сосулька. Ждала, что Ленька скажет. А женщина все не отходила от крана и смотрела на нас. Она даже руки на груди скрестила, будто вовсе и не собиралась уходить. И вода, переполнив ведро, лилась ей прямо под ноги, и она этого не замечала. «Что же она так до потопа стоять будет?» — подумал я. И в это время Ленька поднял голову, виновато улыбнулся и протянул Сосульке руку: