Роберт Колотухин - Наш дом стоит у моря

На обед у нас была пшенка с брынзой. Пшенку — два початка вареной кукурузы — принес я. Брынза была долей Буздеса в обеде. Брынза жирная, с приятным солоноватым привкусом. А вот пшенка оказалась староватой. Зернышки в початках сморщились, затвердели.

Я первым делом проглотил свою долю брынзы и теперь с неохотой выколупывал из початка по зернышку и смотрел на море. Буздес, наоборот, хрумко жевал кукурузу.

— Ешьте, Шура, ешьте. Это ничего, что она немножечко того… пожилая. Зато в ней калорий уйма! А при вашей комплекции… Ешьте.

«Филофора» постепенно приближалась. Вот уже ясно видны очертания ее надстройки. И веселый бурунчик у форштевня пенится. А корма как у испанской каравеллы.

Буздес тоже заметил «Филофору» и кивнул на море:

— Ваш брат возвращается, Шура.

«Филофора» поравнялась с нашим дотом. На палубе можно ясно различить Леньку и Демьяна. Они стоят на носу и тоже смотрят в нашу сторону. Водоросли везут. Из них — йод для фронта. А мы тут с Буздесом ерундой какой-то занимаемся, делаем эти дурацкие каркасы. Правильно вчера сказал Ленька: фигли-мигли все это. Эх, чего бы я только не отдал, чтобы хоть на один денек поменяться с Ленькой местами!..

Особенно меня задел этот веселый бурунчик у форштевня.

Я не выдержал, забрался на дот и просемафорил Леньке руками. Я думал, что Ленька тоже отмашет в ответ какую-нибудь чепуховину. Но вместо Леньки поднял руки Демьян и начал старательно выписывать ими в воздухе какие-то знаки.

Я погрозил Демьяну кулаком: тоже мне — профессор конопатый нашелся…

— В чем дело, Шура? — крикнул Буздес. — Почему вы им грозите? Этот парень абсолютно вежливо спросил вас: «Как идут дела?» А вы грозите. Зачем?

— Да это я так… — стушевался я и спрятал руки за спину.

Чудеса! Оказывается, Буздес знает флажный семафор!

«Филофора» продолжала легко скользить к порту. Вот на палубе показался Заржицкий в своей знаменитой майке, потянулся, размял руки. «Ага, еще один вылез. Ничего, ничего, сегодня я обязательно уйду с вами в море. Только бы иллюминатор не догадались закрыть. Сегодня вы от меня не отвертитесь. А в Хлебную гавань надо прийти к концу выгрузки. Как раз когда…»

Я слез с дота и пошел к Буздесу. Он все еще перемалывал зубами пшенку.

…Под причалом сумрачно. Поперечные сваи, по которым я ступаю, наполовину погружены в воду. Они скользкие от водорослей, сырые, и я каждую секунду рискую плюхнуться, свернуть себе шею.

Узкие полоски солнца пробиваются из щелей над моей головой. Доски нагрелись, пышут жаром. Если выпрямиться во весь рост, доски причала коснутся моей головы. Но я стараюсь не выпрямляться: над моей головой торчат ржавые, толщиной с карандаш гвозди. Нелегко идти по скользким сваям: ноги млеют от напряжения.

Впереди словно дождь: кап-кап-кап… Это между щелей стекает вода — «Филофора» только что выгрузила свежие водоросли.

Остановившись перед завесой этого «дождя», я колебался не больше минуты: «Эх, была не была!» — и шагнул под теплые струи. Вода потекла за воротник, залила рот, глаза. Отфыркиваясь, я вслепую пробираюсь дальше. Уф-ф, прошел наконец. А вон и просмоленный борт «Филофоры». Только бы иллюминатор был открыт! Я поскользнулся на мокром бревне, резко выпрямился, чтобы удержаться, и взвыл от боли — чирканул головой по гвоздю.

Но в воду я все же не плюхнулся — удержался. Опустившись, я оседлал сваю, свесил по колено ноги в воду и обеими руками ощупал голову: кровь! Соленая вода щиплет, мо́чи нет.

Сидя верхом на свае, я поплакал. Стесняться было некого — я был один под пустым причалом. И, честное слово, боль немного утихла. Потом я промыл рану водой и полез дальше, к «Филофоре». Умру, но доползу!

Иллюминатор в кубрике был открыт. Я вздохнул с облегчением, просунул голову в иллюминатор — в кубрике никого не было.

Тут же, на сваях, я отжал свою одежонку, чтобы не наследить в кубрике; еще раз промыл рану на голове — гвоздь-то ржавый — и осторожно втиснулся в иллюминатор.

Не успел я осмотреться в кубрике, как услышал чьи-то шаги в коридоре. Ужом я метнулся под нижнюю койку и затих, припав щекой к холодной шершавой палубе.

Но в кубрик никто не вошел: дверь хлопнула рядом, в машинном отделении. «Наверное, Заржицкий, — подумал я. — Значит, сейчас будем отходить. В самый раз я поспел».

И действительно, через несколько минут в машинном отделении зарокотал двигатель. На палубе послышалась беготня. «Аврал», — догадался я.

Из-под койки мне, конечно, не было видно, идет «Филофора» на выход или все еще топчется у причала, но я решил на всякий случай не вылезать из своего убежища. Теперь меня не проведешь. Дудки! Теперь покажусь им только в открытом море. Там они от меня уже никак не избавятся.

Я передвинул замлевшую руку, устроился поудобнее и пролежал так, наверное, еще с полчаса. В кубрик за это время никто не вошел.

Выкарабкался я из-под койки — и к иллюминатору.

Мы уже шли вдоль сухогрузного порта. Хлебная гавань осталась далеко позади. Высунув голову из иллюминатора, я угадывал знакомые места в городе: бульвар, купол Оперного театра. А вон на обрыве в парке зеленый бугорок виднеется. Это наш дот… Знал бы сейчас Буздес, где я нахожусь… А вот и маяк. Мимо нас прошла чисто выбеленная башенка Воронцовского маяка. Бетонная полоска волнореза, изгибаясь дугой, уходила от маяка к первому причалу порта.

Ну, теперь можно… Я заправил в брюки выбившуюся рубашку, откатал штанины и вышел из кубрика, плотно прикрыв за собой дверь.

В узком темном коридорчике пахло соляркой. Я хотел было заглянуть в святая святых Заржицкого, поздороваться с ним — то-то удивится! — но дверь в машинное отделение почему-то не подалась, сколько я ее ни дергал. Тогда я поднялся по трапику наверх.

Ленька и Демьян сидели на корточках, укладывая на палубе швартовые концы в ровные бухточки. Увидев меня, оба разом вскочили, вытаращили глаза:

— Ты откуда свалился?!

— С неба, — улыбнулся я. Не будут же они из-за меня возвращаться назад, в Хлебную гавань.

— Ты что же это вытворяешь? — Демьян сжал кулаки и, сбычив голову, пошел на меня.

За ним Ленька:

— Ты что же это вытворяешь?!

Я попятился.

Из рубки выглянул дед Назар:

— А ну, ведите его сюда, хлопцы!

Ленька и Демьян схватили меня под мышки и поволокли.

Не выпуская из рук штурвала, дед сдвинул брови и спросил:

— Ну?

А что я мог ответить на это его «ну»? Я только молча крутил пальцами единственную оставшуюся пуговицу на своей рубашке.

— Ну? — повторил дед Назар.

Пуговица хрустнула и покатилась по палубе. Я проводил ее глазами.

— Отвечай, когда старшие спрашивают! — дернул меня сзади Ленька.

— Не шарпай его, Леонид, — сказал дед Назар.