Порфирий Гаврутто - На берегу Днепра

— А тут трудно узнать, кто их подбил. Все ведь стреляют.

— Это верно.

— Тогда они повертывают обратно, заходят немного правее, а там уже пехотинцы отошли, и прямо во фланг нам ударили. А я как нарочно на правом фланге крайним был. Заметили меня, стреляют, да так, что и головы поднять нельзя. И все-таки я изловчился и четыре их танка подбил. И еще б можно было, а патронов нет. Смотрю на своего второго номера, что, мол, делать-то дальше. Как быть? А он парень смекалистый, с одного взгляда понял меня. «Поползу, — говорит, — я в соседний расчет, может, у ребят лишние патроны есть». И только высунулся из окопа, а осколок и угоди ему в грудь. Кровь у него течет, перевязать бы надо, а тут к нашему окопу совсем уж близко два танка подошли. Схватил я гранату да под гусеницу одного швырнул ее, а другой налетел на наш окоп и давай его утюжить. Засыпало нас землей. Не повернуть ни рукой ни ногой. К счастью, правда, грунт твердый был. Землей-то нас засыпало, но не сдавило. Ну ладно! Танк поутюжил нас и уехал. Потом слышим — их пехота идет. «Ну, — говорит Колягин, — всё, сейчас прикончат они нас». А я какой-то безразличный, лежу полузарытый и ничего не соображаю. А Колягин снова шепчет мне, дескать если ты живым останешься, то хоть письмо домой напиши. И тут он поднатужился, немного вылез из земли и прикрыл мою голову своей окровавленной грудью. «Зачем, — говорю, — так сделал?» «А это, — отвечает, — на случай, если немцы подойдут, так чтоб тебя не убили. Мне, — говорит, — теперь все равно…»

Кондратьев умолк, свернул папиросу, закурил и еще тише продолжал:

— И вот подходят они…

— Кто, немцы? — спросил Ванин.

— Ну да. Подходят, значит, и слышу, как кто-то из них ударил Колягина по голове. Он застонал. Тогда они наставили ему штык в спину и прикончили его. Два раза пырнул его штыком немец, и два раза этот штык скользнул возле моего виска. Ну, постояли они немного, что-то поговорили и ушли…

Сколько я так пролежал, не знаю. Только когда наступил вечер, я тихонько сдвинул с своей головы уже закоченевшее тело Колягина, с большим трудом высвободил одну руку и начал себя откапывать. Три часа выбирался из земли, а когда вылез, то и силы потерял. Потом отдохнул немного и ползком добрался до своих.

— И тебя, говорят, даже не узнали? — спросил Кухтин.

— Да, было и такое, — подтвердил Кондратьев. — Потому что вместо брюнета блондином стал.

— Ничего, — успокоил его Кухтин. — Это почетная седина, фронтовая.

— Тише, хлопцы! — прервал разговор Ванин. — Старший лейтенант Коноплев пришел.

Солдаты притихли.

— Итак, товарищи, — начал Коноплев. — Наше внеочередное комсомольское собрание бригады считаю открытым…

Целые сутки Сидоров не приходил в сознание. Он бредил, ругался, вскакивал с постели и все время пытался куда-то бежать. Его удерживали, успокаивали, он открывал глаза, узнавал окружающих, а через несколько минут снова начинал говорить, звал Кухтина, читал какие-то стихи.

Временами он утихал, и тогда Ганна и Настя, дежурившие у постели раненого, с ложечки поили его теплым молоком.

Осунувшийся и беспомощный, Сидоров тяжело дышал, в груди у него что-то гулко клокотало, и временами женщинам казалось, что он задыхается.

— Такой большой, красивый! Ему бы жить да жить, а вот, поди ты, искалечили. Эх, господи, куда ж ты только смотришь! — причитала зашедшая проведать Ганну и Настю Кабаниха.

— Да вы, тетя Даша, раньше времени его не хороните, — заметила Ганна. — Он крепкий, выдержит.

— Дай бог, голубушка, дай бог! Хороший, должно быть, человек. Федор-то мой все рассказывал про него. Смелый, говорит, и товарищ наилучший.

Женщины не заметили, что Сидоров, открыв глаза, молча рассматривал хату. Почувствовав острую боль в груди, он вспомнил все. Перед его глазами промелькнул бой, стреляющий из танка Кухтин, рукопашная схватка, гитлеровец, пырнувший его штыком в грудь, разгоряченное лицо сражавшегося рядом Будрина. «Где они? Что с ними? Устоял ли батальон?» — завертелось у него в голове. Сидоров заерзал на постели и, приподнявшись на локте, тихо спросил:

— Где я?

Ганна встала из-за стола, подошла к нему, торопливо заговорила:

— Лежите! Вам нельзя подниматься.

— Где я? — снова повторил Сидоров.

— У своих. Разве вы меня не узнаете?

Сидоров опустил голову на подушку, закрыл глаза, полежал некоторое время молча, потом посмотрел на Ганну.

— Ганна? Дочь Луцюка?

— Да.

— Где наши? Что с ними?

— Все живы-здоровы! Вот только вы пострадали. Но вы не беспокойтесь. Врач сказал, не очень опасно, — быстро проговорила молодая женщина.

Помолчали.

— А что Кухтин? Живой ли? — снова заговорил Сидоров.

— Жив! — торопливо отозвалась Настя. — Ни одной царапины. Он только что здесь был.

— Ишь ты, перепелка! — болезненно улыбнувшись, сказал Сидоров. — Рада за него?

Настя смутилась.

— Ничего, ничего!.. Настей, что ль, тебя зовут?

Настя молча кивнула головой.

— Хорошие вы ребята!

— Вам нельзя много говорить, — строго предупредила Ганна.

— Ничего со мной не сделается. Теперь оживу. Я себя знаю… Так, значит, Днепр форсировали?

— Переправились. Еще в тот день, когда вас ранило, — ответила Ганна.

— Ох, сынок, и сила прошла! — вступила в разговор Кабаниха. — День и ночь идут. И все больше на машинах, на машинах. Все здоровые, крепкие, а одежа на них справная.

— Значит, погнали фашиста?

— Погнали, сынок. Днями домой, в Сахновку, пойдем.

— Хорошо! — совсем тихо произнес Алексей и закрыл глаза. Он тут же уснул.

Женщины на носках тихонько отошли от постели, сели за стол и долго сидели молча, прислушиваясь к тяжелому дыханию Алексея. Тишину нарушила Кабаниха.

— Господи! — сердечно прошептала она. — А в грудях-то у него все кипит и кипит. Наверное, что-нибудь там повредили.

Никто ей ничего не ответил.

За окном послышался шум мотора. К хате, где лежал Сидоров, подъехала санитарная машина. Из кабины ее выскочил Кухтин. Женщины встали из-за стола.

Кухтин встретился с ними в дверях.

— Ну что с ним, лучше стало? — спросил он их.

— Лучше! Разговаривал с нами, сейчас спит, — ответила Настя.

Кухтин прошелся по хате, подошел к постели, внимательно посмотрел на Сидорова, потом на женщин, сказал им:

— Надо разбудить его.

— Зачем же? Не надо! Пусть отдыхает, — торопливо произнесла Ганна.

— А как же? Я ведь на санитарке за ним приехал. Повезу на левый берег, в медсанбат.

Он разбудил Алексея, перебросился с ним несколькими фразами, затем положили Сидорова на носилки, понесли в машину.

— Отставить! — крикнул подбежавший к санитарной машине Черноусов. — Несите обратно в дом.

Все непонимающе уставились на майора.