Георгий Соколов - Нас ждет Севастополь

Глушецкий взволнованно сказал:

— Ну вот, друзья, мы вернулись. Около двух лет тому назад мы сидели под этими скалами, а теперь пришли сюда победителями.

Внизу теперь гитлеровцы. Но нам не надо забрасывать их гранатами, обрушивать на них скалы, как тогда делали они…

— Интересно, может быть, и сейчас кто сидит под скалами, не хочет сдаваться в плен? — задался вопросом Кондратюк.

— Мабуть, найдется, — ответил Семененко, но тут же добавил: — Не выдюжат, дух не тот.

— Я тоже так думаю, — усмехнулся Кондратюк. — Нет у них идейной закалочки. Кишка тонка…

— Нам треба спуститься вниз, — сказал Семененко и вопросительно посмотрел на Глушецкого. — Там закопаны списки, ордена, партийные и комсомольские билеты. Треба их вызволить.

— Спустимся, но только не сейчас, — отозвался Глушецкий. — До вечера берег очистят от пленных, а утром спустимся.

— Моя медаль там, — заметил Кондратюк.

С горечью в голосе Глушецкий сказал:

— Не все мы дошли сюда… Нет Гучкова, многих нет… Не дошла Таня…

Какая-то спазма перехватила горло, когда произнес имя Тани. «Что я скажу Виктору при встрече?» — подумал он. В какой-то степени Николай винил себя в ее смерти. Ведь мог уберечь девушку. Зачем было посылать больную, слабенькую в штурмовую группу?

Подошел Уральцев.

— Как самочувствие, победители? — весело спросил он и, не дожидаясь ответа, сказал: — Николай, тебя разыскивает полковник. В город поедем.

Наконец-то! У Николая радостно екнуло сердце. Скорее, скорее на Корабельную сторону, к родному дому, где, может быть, ждет его отец.

Он, конечно, не знал, что в его доме уже поселились жильцы, которым сказали, что тут жил предатель, удравший в Румынию.

Пройдет еще немало времени, прежде чем Николай узнает о судьбе своего отца, о людях, которые не склонили головы перед ненавистным врагом.

Майское солнце щедро поливало перепаханную снарядами израненную землю. Когда-то мыс Херсонес в майские дни зеленел и пестрел полевыми цветами. Не было сейчас ни травы, ни цветов, ни низкорослых дубков. Вместо них на опаленной земле валялись трупы, перевернутые и искореженные машины и орудия. Да брели колонны пленных, которых не радовало ни теплое майское солнце, ни голубая даль моря. Пленные брели с опущенными головами.

— А тихо как, — с каким-то удивлением произнес Уральцев, оглядываясь. — С непривычки даже как-то не по себе.

— Мир пришел на крымскую землю, — сказал Глушецкий.

— Да, мир, — подтвердил Уральцев. — Но война продолжается.

— Придет мир на всю планету.

— Доживем ли? — задумался Уральцев и тряхнул головой: — Доживем, Коля, доживем. После войны я в гости приеду к тебе.

Они в обнимку пошли на КП командира бригады.

На берегу остался Кондратюк. К нему подошел Логунов. У него не только голова перевязана, но и левая рука.

— Давай, Федя, попрощаемся, — сказал он. — Пойду в санчасть. Может, в госпиталь отправят. Мне не хочется покидать бригаду, да разве с медиками поспоришь. Но из госпиталя все равно в бригаду вернусь.

— Испятнали тебя, как кобеля после драки, — сочувственно произнес Кондратюк. — А мне везет — за войну ни одной царапины.

— Заговоренный, наверное.

— Может, и так. Я провожу тебя до санчасти.

Они вышли на дорогу. Навстречу шла колонна пленных немцев. Их было не менее сотни. Сопровождали их матросы — один спереди, один сзади и двое по бокам. Логунов и Кондратюк сошли с дороги, чтобы пропустить колонну. Немцы брели медленно, с опущенными головами. Почти у всех заросшие, серые лица.

— Отвоевались, — со злорадством сказал Логунов и даже сплюнул.

Лицо одного солдата, когда он посмотрел в сторону матроса, показалось Логунову удивительно знакомым. Кто бы это мог быть? И вдруг вспомнил. Это же обер-лейтенант, который допрашивал и пытал его в Новороссийске, когда попал в плен во время боя за детские ясли. Но почему он в солдатском обмундировании? «Замаскировался, гад!» — догадался Логунов. Он подбежал к одному матросу, сопровождавшему пленных, и торопливо стал объяснять:

— Браток, среди этих пленных один офицер, переодетый в солдата, он меня пытал, когда я попал в плен на Малой земле. Палач, истый палач. Я разведчик из бригады полковника Громова. Могу документы показать. Отдайте мне этого гада.

— Бери, — усмехнулся матрос. — Нам этого добра не жалко. Что будешь делать с ним?

— В бригаду приведу. Судить будем.

Логунов за рукав вытащил пленного из строя.

Гартман, это был он, непонимающе взглянул на матроса. И тут Логунов не сдержался. Ему живо вспомнилось, как бил его этот офицер с красивым лицом и высоким белым лбом, как накачивал его водой. Ухватив Гартмана за ворот, он закричал ему в лицо:

— Узнаешь, гад? Вспомни Новороссийск. Я тебя хорошо запомнил! Шкуру спасаешь, под солдата замаскировался. Не спасешься, гадина, ответишь за свои зверства!

Гартман побелел. Он вспомнил. Каким чудом этот матрос остался в живых? Ему донесли, что машина, на которой везли пленного матроса, сорвалась в пропасть и все, кто был в ней — шофер, солдаты и пленный, — погибли. Не с того ли света вернулся матрос, чтобы отомстить? Но это уж чересчур! Офицер абвера в чудеса не верит. Просто-напросто матрос каким-то образом уцелел и сумел вернуться в строй. И надо же было именно сейчас встретиться, когда Гартман считал себя уже в безопасности. Все-таки он уцелел в этой мясорубке. Правда, генерал Бемэ поступил с ним по-свински. Гартман рассчитывал вместе с генералом поехать на мыс Херсонес, где стоял генеральский самолет. Но генерал приказал ему оставаться в городе, а сам укатил на аэродром. Когда бой закипел на городских улицах, Гартман забежал в развалины одного дома, переоделся в солдатское обмундирование, которое носил в портфеле, дождался появления около дома советских матросов и вышел им навстречу с поднятыми руками. Матросы похлопали его по плечу, один сказал: «Поумнел, фриц». Обыскивать его не стали, он сам вывернул карманы, в них оказалась советская листовка, солдатская книжка, пачка сигарет и зажигалка. Он отдал матросам сигареты и зажигалку, со злостью произнес: «Гитлер швайн унд гад». Матросы добродушно посмеивались, и Гартман был уверен, что теперь он может быть спокойным за свою жизнь. Конечно, жизнь в лагере для военнопленных это не мед, горько сознавать, что карьере пришел конец, что после войны надо начинать сначала, но это все же лучше, чем лежать на мостовой с простреленной головой.

И вдруг эта встреча! Что будет делать с ним этот матрос? Убьет сразу или будет мучить?

Логунов отпустил ворот Гартмана, отступил на шаг и, умеряя свою ярость, процедил сквозь зубы:

— Я бы тебя сейчас шлепнул. Но воздержусь. Отведу куда следует. Советский суд будет судить тебя как фашистского преступника.