Петр Сальников - Горелый Порох

— Эх, артиллерия-матушка… И ты деру даешь? — стыдила пехота артиллеристов.

— Раз на колесах — тебе и дорогу первому? — осадил Семуху солдат в заляпанных глиной обмотках. — Вот пырну граненым в колесо — и привал тебе!

— Попридержался бы, паря, ай за медалями в Москву?…

— А еще с пушкой?!

— Да она холостая, братцы, — попытался отшутиться шофер.

— И мы не брюхаты! Двигай шагом — не дери душу…

Семуха не стал перечить, встрял в общий поток отступающей колонны. Было видно, что отступать никому не хотелось, но каждого гнала та самая сила, которую испытали все и которую не смогли сдержать. Отходили по приказам и без приказов, по трусости и по обстоятельствам, с уцелевшими знаменами и без них, в полных и неполных составах частей и подразделений, разбитые группы и уцелевшие одиночки. И все шли в одну сторону и не зная куда. В никуда продвигался и Лютов с двумя подчиненными. Однако, при видимой цельности отходящих колонн можно было определить, что данное отступление имеет все-таки плановый, приказной характер. И это вскоре подтвердилось. Из разговоров с командирами Лютов уяснил для себя достоверную, как ему казалось, обстановку. К этому времени — к концу четвертого месяца войны, когда до Москвы оставалось уже менее трехсот километров, наше Верховное командование все еще «выравнивало» общую линию фронтов. Войска Брянского фронта, выйдя из окружения и оказавшись на прямом пути орловско-тульского направления, приводили себя в боевой порядок. Фронт имел задачу: прикрыть подступы к Туле, а значит — и к Москве. 50-я армия, в составе которой совсем недавно еще отступал и политрук Лютов, тоже уцелела и получила приказ развернуться в тылу 1-го гвардейского корпуса, который вел тяжелые арьергардные бои. Пока этот корпус сдерживал натиск немцев, обескровленная 50-я обязана была подготовить новый оборонительный рубеж на реке Плаве, в полусотне верст от Тулы. Несколько определившаяся обстановка малость успокоила Лютова: он снова оказался в своей армии и теперь оставалось разыскать ее штаб и самого командира Петрова, у которого когда-то он был порученцем, и уладить судьбу оставшихся в живых Донцова и Семухи, да и свою тоже. Это он, генерал М. П. Петров, по личному рапорту лейтенанта Лютова, «отпустил» когда-то его в окопы к солдатам, на передовую, в качестве политрука. «Иди! Такие, как ты, солдатам нужнее, чем мне», — только и сказал тогда генерал. И вот, слово отца родного, Лютов ринулся в поиск «своего» командира. Но его ожидало горе и разочарование: генерал Петров, как оказалось, был убит еще неделю назад, и в командование 50-й армии вступил генерал Ермаков. Об этом генерале комбат ничего не знал и знать ему не хотелось. Вернулся Лютов, словно контуженый.

— Оказывается, и генералов убивают, мать честная, — то и дело давая перегазовку и ладя на тихий ход машину, посочувствовал Микола Семуха, пытаясь хоть как-то вывести лейтенанта из «контузии».

Лютов, еще глубже нахлобучив каску на помокревшие глаза, тихо сказал:

— Хороший был батя!.. С ним как-то нестрашно было. А теперь — страшно…

Сержант Донцов, сидевший в кабине с краю, чтобы как-то избежать разговора на смертную тему, частенько отворял дверцу, становился на подножку и без всякого зла, как бы для острастки, покрикивал на пехотинцев, самовольно поналезших в кузов: — Эй, пехтура небритая, полегче тут ерзайте-то — тягач развалите.

— А тебя побрили уже? Ха-ха-ха! — с натужной веселостью отозвались солдаты, радуясь хоть какому разговору. — Фрицы, они цирюльники хваткие. Чай, сами спытали…

— У меня там в вещмешке прицел от пушки — не раскокайте, смотрите. А то снова пешедралом топать заставлю! — припугнул Донцов.

— Не пужайся, сержант. Жопа не бомба — осколков не дает…

— Да не связывайся ты с ним, сержант, — сказал Семуха. — Напрасное дело. Их теперь ежели только немец вытурит из кузова, когда нагонит. А он, чует душа, скоро нагонит!

— Ни каркай, Семуха! — гаркнул вдруг Донцов, словно саданул из пушки. — И без твоей нуды солоно.

— Не ори, авось не на огневой, — обиделся шофер. — Как пить дать — нагонит… Ты вот скажи: зачем бригаду танков с позиций сняли?

— Сам же слышал от танкистов — лично Сталин отозвал.

— Это, выходит, под Орел-то их на пробу посылали? Выдюжат — значит, и для Москвы сгодятся? Так, что ли?

— Поприкусили бы языки, ребята, — попытался примирить подчиненных комбат. — Несолдатское это дело — обсуждать приказ Верховного… Танки сейчас везде нужны.

Замолчали. Гулче заработал мотор машины, в кузове слышнее стала ругань пехотинцев за свое место — кто кого придавил, кто на кого навалился… С неба посыпался занудистый дождик-севунок. Солдат набилось в кузов битком — того и гляди сорвутся борта. Кабина давно без стекол, и холодом сквозило со всех сторон. Зато обзор был открытым на три части света. Поля, встречные деревушки, дорожные посадки и телеграфные столбы, каким-то своим ходом тянулись в обратную сторону, к Мценску, откуда вот уж какой день идут войска. Какой-то силой все несло под немцы, а солдат — от него. Так мерещилось. Так было и на самом деле. Проезжая одну из деревень, Донцов пробубнил:

— Кондырёвка.

Следующие селенья он назвал Самозвановкой, Красным Серпом, Молочными Дворами… Комбат хотел спросить, откуда их знает Донцов, но спросил совсем о другом:

— А далеко ли Плава?

— И до реки недалече осталось…

За небольшим сельцом, как бы хоронясь за избами и сараями, окапывался чей-то пехотный батальон.

— Ишь, пехота-матушка могилки себе обустраивает. Вечный покой для души солдатики близят, — сухим, жарким голосом прошипел Семуха.

Чего больше было в этих словах — жестокости ли, трусости, божеского суеверия или же русской бесшабашности к собственной смерти — понять было невозможно. Ни Лютов, ни Донцов не нашлись, что сказать на это шоферу.

— Эх, твою мать. Как хороши, как свежи были розы! — Семуха в сердцах долбанул кулаком по рулю, будто тот его не слушался.

С полверсты к северу от Молочных Дворов, по обе стороны большака раскрылетил свои черно-глиняные отроги свежевырытый противотанковый ров. На дне его копошились люди: видно, шли еще зачистные работы. Девки и безусые парни, а также бабы разных возрастов на дне рва и с его боков скребли тысячелетней улежки глину и безуспешно силились выбросить ее на бруствер. Мужчины гражданского вида, в партийных диагоналевых кителях, перекрещенных портупеями, подавали какие-то команды сверху вниз. В их руках дымились папироски, на боках висели противогазные сумки и комсоставские планшетки. По всему было видно, что это начальники народного ополчения.

На перекрестии с противотанковым рвом булыжное шоссе было сужено до ширины одной машины, и колонна отступающих заметно застопорилась. Саперы с непонятной ленцой рыли подкопы и ниши для закладки взрывчатки. Чуть поодаль, под охраной молоденького часового сложены зеленые ящики с толком. Случившийся затор повлек за собой небезопасное скопище войск. Сократились необходимые на марше интервалы. Столпилась пехота, стеснились санитарные и обозные повозки, легковушки начсостава и особистов, грузовики и тягачи. Посыпались строгие команды и распоряжения наблюдателям за воздухом. Но и без них все теперь смотрели не вперед, на дорогу, а таращили глаза в сумрачное дождливое небо. Гадали так и сяк: немец, он экономный и расчетливый вояка — в дождь и непогоду самолеты не пошлет на бомбежку; но он хитер и коварен — всегда знает, когда легче накрыть русских ротозеев. Нет, зевать на миру — ни самому ленивому, ни самому беспечному — не пристало. И предчувствие было верным: не просчитались и малые минуты, как вдоль большака со стороны Орла промчались одна за другой несколько троек «юнкерсов». Знатоки определили, что это — «пикировщики» и что они чаще всего бомбят и палят из пулеметов с низких высот. Пронесло их по-над головами солдат пулевым ветром и на такой стремительной скорости, что наблюдатели не успели и подать сигналов. Однако, по воле случая, пикировщики не сбросили ни единой бомбы, не пустили ни единой пулеметной очереди.