Петр Сальников - Горелый Порох

Майор усадил в кабину двух гражданских начальников в портупеях, козырнул им, словно это были генералы, и Семуха, под стон раненых, тронул машину в сторону Тулы…

Донцов поклал в вещмешок, где хранился ящичек с орудийным прицелом, единственный уцелевший патрон от пушки и топор, вскинул его за плечи, штыковую лопату подал комбату, остальной солдатский скарб, в том числе и сумку с противогазом, сапогом спихнул в кювет, словно за ненадобностью. Приладив на плечах станины, сержант воловьей натугой потянул за собой пушку. Сзади, упершись руками в бронещиток, помогал ему комбат Лютов. На взгорках и на затяжных подъемах пособляли им пехотинцы, шедшие рядом.

До Плавска оставалось километров семь-восемь. Ушло три полных часа дорожного времени, пока Лютов и Донцов достигли реки Плавы, где должен был проходить очередной рубеж обороны.

Октябрьский день недолог. Он оборвался тут же, как только Донцов и Лютов добрались до берега. Закатив пушку в куртинку сиренника городского сквера, они рухнули возле орудийных станин, убитые сном. Не заботясь ни о тепле, ни об устройстве, ни даже о защите на случай прорыва немцев, они распластались на пожухлой листве, будто их скосило из пулемета… Две горбушки рыжей луны — одна в небе, вторая в реке, словно постовые на часах, перемигивались мерцающим светом, обливая холодной полудой все окрест и лица уснувших сержанта и лейтенанта.

Меж тем, подразделения полуразбитых частей 50-й армии обустраивались на обоих берегах Плавы. Полусонные солдаты, орудуя кирками, ломами и лопатами, вели саперные работы по сооружению оборонительной линии. Река, не бог весть какая широкая, и в тихом остужном была слышна, хотя и беззлобная, но заковыристая перебранка работающих: те, кто окапывался на левом берегу, завидовали «правым», которые находились в более выгодной позиции на случай прорыва противника; левобережным же отступать некуда… Командиры пытались было пресекать панические разговоры, но, видно, сами, поддавшись грустным думам, замолкали, в душе срывая зло на высшем начальстве, которое никак не представлялось чем-то конкретным и способным одним днем поправить провалы на фронте.

Словно дома или и близких гостях побывали — так славно прошла ночь для Донцова и Лютова. И может, не проснулись бы до «побудки» самими немцами, не растормоши их пехотные саперы.

— Эй, «прощай, родина», кончай ночевать! — то ли в шутку, то ли для острастки, громыхнул, словно фугасом, чугунным голосом старший из саперов. — Отверните-ка свою дальнобойную — ослобоняй дорогу! И шь, ухрапелись, защитнички, распротаку вашу мать.

Донцов и Лютов, не то что с испугу, но с заметной виноватостью на лицах — будто они войну проспали — вскочили на ноги и заполошно бросились к пушке. Но, опомнившись, стали разбираться, в чем дело. Шагах в трех перед ними стоял огромного роста детина с топором в руке, в армейском бушлате, не понять какого звания: в левой петличке вишневыми каплями посверкивали два треугольничка, в правой — четыре. Вид он имел скорее разбойный, чем военный.

— Ослобоняй дорогу, говорю, — повторил свое требование старшой саперов. — Сполняем спецзадание! Понимай сразу, коль башка имеица…

Поодаль, за куртинкой сиренника, держа под уздцы конную пару, стоял другой сапер. За повозкой — еще три солдата. В потрепанной армейской одежке, в пилотках поперек головы, на лицах и во взглядах — предельная изнуренность, будто эти люди с начала войны не знали ни роздыху, ни единой ночи сна. И теперь, в посинелую рань утра, саперы тоже шли на какую-то неотложную работу — по «спецзаданию», как выболтал старшина.

— Ты не бузи, разбойна голова, — как-то по-свойски хотел поговорить Донцов с сапером, который тут же принялся крушить топором кусты сирени, делая просеку для проезда конной повозки. Это была санитарная фура, на дугах которой натянут новенький тент с алыми крестами на боках.

— Надо бы по форме доложиться, товарищ старшина, как полагается, — начал было стыдить его Лютов. — А партизанить, неприлично в вашем звании.

— Вас тут — тыщи! Пока каждому доложишься — сам уложишься, — стал оправдываться старшина-сапер. — Ты вот спал, как барин на охоте, а я с ребятами, — он кивнул на своих солдат, — пятые сутки в работе — закурку свернуть некогда: то минируй, то взрывай, то строй, то ломай — тыщи генералов над душой, и все — злей немца… Отверните пушку свою. Нам к Верховному проехать надобно!

Спросонья глаза не все видят. И только, проморгавшись, комбат и сержант разглядели величественную, в дорогом и редком камне, фигуру Сталина. Донцов и Лютов живо подхватили свою сорокопятку и стали откатывать ее ближе к берегу от греха подальше.

Сиренник, давно потерявший летний вид, костляво щетинился, и даже пав под топором, не давал проходу, дыбился и пугал коней. Старший сапер, орудуя топором словно стрелецким бердышом на сече, пробирался вперед, к открытому возвышению, где на невеликом постаменте стоял Великий Вождь. Будто тесанный из куска луны, монумент даже в утренней серечи виделся божественно и величаво. Упрямый зачес на мощном черепе, с нанесенной ветром земляной пыльцой, придавал общему облику Вождя мудрость и свирепость. Ноги — в мощных сапогах из камня, что и сам, — стояли твердо и несокрушимо. На плечах ладно и прочно, ровно на все будущие века, сидел полководческо-партийный френч, за бортом которого усталая рука, прижатая к груди — так и кажется, что у него сильно болит сердце.

Бывший политрук Лютов, перевидавший на своем гражданском веку уйму портретов, статуй, монументов родного вождя, в этот утренний час, оказавшись по фронтовой судьбе на краю собственной гибели, представил себе невероятную картину: вот-вот вся эта неисчислимая армия вождистских статуй вдруг оживет, облачится в солдатские доспехи и боевым порядком выйдет на перехват врага, остановит его, разобьет наголову и спасет и его самого, и тех, кто сейчас на берегу реки собственноручно роет для себя могилы. Именно такая подспудная мощь виделась Лютову в монументе, к которому пробивались саперы по «спецзаданию». Однако это видение пропало тут же, как только к памятнику подошли солдаты-саперы, подъехали порожняя санитарная фура и две обозные повозки с досками, брусами и вагами. Лютов сообразил, что люди прибыли спасать своего же защитника. И сверху вниз, на саперов, словно на самых верных своих спасителей, смотрел уже не всесильный повелитель и вождь, а падший страдалец, виноватый в тайных грехах, молящийся о пощаде. Лютову тут же померещилось, будто рука, освободясь из-под борта френча потянулась к упрямому причесу волос и к каменному лбу, чтобы перекреститься. Лютов в смущении отвел глаза…