Борис Саченко - Великий лес

— За грехи. Не ценили того, что было, все чего-то получше хотели!

— Так это ж и правильно! А зачем похуже хотеть?

— Не подчиняться гадам, а бить их надо!

— Побьешь! За одного их злыдня наших вон по десять человек расстреливают!

— Всех не перестреляют!

— Вешать будут, травить газами, как прусаков.

— Бросьте! Почему это они нас, а не мы их?

— И то правда! Нас больше, мы и победим!

— Победили уже. Аж до Москвы отступили!

— И при Наполеоне отступали до Москвы. А верх все равно наш был! И туго придется тем, кто к немцам переметнулся, служить им пошел.

— Пока им туго, нам уже невыносимо.

— Вынесем! «Вынесем все, что господь ни пошлет», — прочитал кто-то по памяти поэта Некрасова.

— На бога надейся, а сам не плошай.

— А чего нам плошать? Жили и будем жить.

— А как расстреляют?

— Ничего, дети останутся, внуки!

Подвал гомонил, люди высказывали всё, без утайки.

— Братцы, братцы, не распускайте языки! — предостерегал кто-то. — Фискалов остерегайтесь!

— А кто это — фискалы?

— Доносчики. Вот донесут, о чем мы тут говорим, — пропали!

— Волков бояться — в лес не ходить. Подумаешь, Америку немцам кто-то откроет. Они и так знают, без шпионов, что мы их ненавидим.

— Ненавидеть-то ненавидим, а лучше подале от лиха.

— Два раза не умирать.

— Да если б один был, так и помереть не страшно. А тут дети малые дома. Как они там, бедняжки?

— Не пропадут, люди присмотрят.

— Люди так не присмотрят, как сам.

— Истинная правда!

— Правда-то правда, но и сдаваться гадам, делайте, мол, что хотите, моя хата с краю, я ничего не знаю…

— Хо-хо, кто это там такой смелый? Вот попадешь к Кондрату Астаповичу, посмотрим, что запоешь.

— А кто такой Кондрат Астапович?

— Начальник полицейский.

— Знаю, что начальник полицейский. Но кто он, откуда взялся?

— Да, видать, из этих, из кулаков.

— Ты думаешь? Х-хе…

— А кто же?

— Немцы с собою привезли. А кто он — никто толком не знает. Разве что сам…

— Не-е, так не бывает, чтоб никто не знал. Жена же у него, дети есть.

— В том-то и штука, что один живет.

— К нашему берегу ничего путного не пристает.

— Не говори чего зря. Боговик был, Роман Платонович… Это голова, человек!

— Был, да сплыл.

— Если жив — не у нашего берега, так у другого объявится, выплывет. Хорошие люди долго живут. Даже и погибнут, а все одно живут. В памяти людской…

— Пить, пи-ить! — простонал кто-то.

И люди вдруг притихли, словно вспомнили то, о чем ща время забыли. Повернули головы к небольшому оконцу, затянутому решеткой, — оттуда, с той стороны, слышался стон. Евхим Бабай тоже посмотрел туда. И похолодел — на полу лежал, уткнувшись лицом в угол, человек в зеленых солдатских галифе и белой, видно исподней, рубашке. К нему подскочили, стали давать воду, обтирать с лица кровь… Отошел от двери, чтобы где-нибудь примоститься, и Евхим Бабай. И как раз вовремя: только он двинулся с места, как дверь отворилась, и в подвал не ввели, а бросили еще одного донельзя избитого, окровавленного человека. Он, скорее всего, был без памяти — не держался на ногах, сразу же упал и не двигался.

— Вот зверье, вот зверье! — с ненавистью процедил сквозь зубы бородач. — Так издеваются!

— А что ж им еще делать, этим головорезам! Приволоклись нам на погибель!

— Хватит болтать! Лучше давай-ка поможем…

— Ох, может, и нас то же самое ждет…

Кто-то всхлипнул, стал сморкаться, шмыгать носом.

— И за что ж это его, за что? — вопрошал женский голос.

— За то, что немцев ненавидит, не сдается им! Вот за что!

Человека обступили со всех сторон, понесли ближе к окну — к свету. И мужчины, и женщины принялись смывать, обтирать с лица кровь, давать воду. Но человек не пил — только слышно было, как билась о зубы кружка.

— Может, он неживой? — воскликнул кто-то. — Посмотрите, дышит ли.

— Дышит! — послышалось от окна. — Не беспокойте, пускай полежит, отдохнет. Да окно, окно не заслоняйте…

«Куда я попал? — все больше и больше набирался страху Евхим Бабай. — И за что? С чистой душою шел, а меня… Куда меня запроторили? И били, били за что?..»

«Повесим! Ножками дрыгать будешь! — вспомнил он угрозы Кондрата Астаповича и коменданта. — Если не подтвердится все, что ты сказал, — повесим!»

«И повесят, не сжалятся!»

Сел, забился в самый темный угол, прислонился головой к стене, закрыл глаза. Представил на минуту — виселица где-то на площади, петля из пеньковой веревки, и в ней, в этой петле, раскачивается мертвый он, Евхим Бабай…

«Нет, что угодно, только не это… На коленях буду ползать, молить… Да и не виноват я, ни в чем не виноват…»

А подвал жил своей жизнью. Открывалась и закрывалась дверь, приводили одних, забирали других. Не умолкали людские голоса — гудели и гудели… О чем — Евхим Бабай уже не слушал, собою был занят, своими мыслями.

«Только б не волынили немцы, скорей в Великий Лес ехали! И чтоб люди подтвердили все, что я говорил. Может, тогда бы меня и не повесили, выпустили бы отсюда, из подвала этого…»

«А если люди не подтвердят?»

«Нет, этого не может быть!.. Быть этого не может! Да я же и не врал. Чистую, как есть, правду говорил».

Несколько дней кряду дул холодный, пронизывающий ветер. Он очистил небо, разогнал остатки хмурых осенних туч, подсушил дороги. Было морозно, и лужи затягивались за ночь гладким, хрустящим ледком. Выглядывало солнце, но оно уже ничуть не грело. Старые люди говорили: зима близко. И они не ошибались. Проснувшись однажды утром, великолесцы увидели: все вокруг сковал ядреный, без снега, мороз.

Гнилая осень кончилась. Шла, накатывалась лютая, вьюжная зима.

Тогда-то, не мешкая, и приехали в Великий Лес немцы. Приехали, когда их никто не ждал, не предполагал даже, что они приедут. Пронеслись вихрем взад-вперед по улице на машинах и мотоциклах, окружили со всех сторон деревню. И давай бегать по дворам, выгонять из хат людей, командовать, чтоб стар и мал шли к клубу — туда, где был сельсовет и где всегда собирались люди, когда предстояло услышать что-нибудь особенно важное.

Женщины только растопили печи. Но ждать, пока они управятся, никто не стал. «Вег! Вег!» — слышалось тут и там. И женщины, залив огонь водою и набросив на плечи какую-нибудь одежку — первое, что попадалось на глаза, — хватали детей и бежали, спешили к клубу. Затаив в душе тревогу, шли вслед за суматошливыми женщинами и мужчины — те, кто был не в армии, подростки. На немцев, стоявших с автоматами, в коротких, по колено, шинелях и в касках, надвинутых на глаза, смотрели с любопытством и страхом.

И часа не прошло, как на майдане возле клуба собралась вся деревня. Настороженная, испуганная и потому необычно молчаливая. Каждого точило, мучило одно: «Зачем согнали людей, что задумали пришельцы?»